Эх, Эртелевка, дворянская усадьба, лакомый кусочек. У кого только не текли слюнки при виде барского дома с высокими, словно для птичьих полетов, холлами и укромными гостиными, увитого тропками парка и прудом в тени густых крон, роскошного яблоневого сада… У кого…

I

Дорога в Эртелевку из Воронежа вьется между полей и прошивает много часто застроенных сел. Кажется, такому пути по перевалам не будет конца, как не видно его, если захочешь проехать всю Россию. Уже после получаса езды к шоссе сбегаются домики селения с названием Трудовое. Это когда-то имение помещицы Гемпель, которое местные называют Емпелевка. Здесь на пути из города первое упоминание об Александре Ивановиче Эртеле, который тут был управляющим, построил школу, писал произведения о жизни народа, чем и остался в памяти потомков. Ему, народнику душой, были близки люди земли, и, как многие учителя в ту пору, он хотел спасти деревню, выучить «мужика», и, следуя православным традициям, бескорыстно стремился победить темных земляков.
За Трудовым вытянулась Малая Приваловка, и у кладбища – поворот на Верхнюю Хаву. Еще немного пути, и вот похожая на огромную шкуру лесная полоса. С большака к ней зигзагом устремляется дорожка. Это и есть усадьба Эртеля, заповедный приют тишины. Именно ее приглядел Александр Иванович, но приобрела усадьбу вдова писателя уже после его смерти в 1912 году. Сюда перевезла вещи мужа, его библиотеку, здесь и упокоился на десятки лет мир автора «Записок Степняка», «Горденины: их дворня, приверженцы и враги». Время текло, имение перешло дочерям Эртеля, одна из них уехала в Англию раньше, другая позже – и осиротела усадьба, оставшись на попечении бывшего кучера Эртеля Ивана Беляева – крепкого мужика из близкой станции Графской. Беляев вел себя, как преданный слуга хозяев, который дал слово беречь усадьбу и берег. Следил за домом, людской, поддерживал в чистоте и порядке старинную мебель, писательскую, эртелевскую: стол писателя, стулья, комод, шкафы с библиотекой, где комплектами собрались журналы 60-х, 70-х, 80-х, 90-х годов девятнадцатого столетия: «Вестник Европы», «Русское богатство» под редакцией Короленко, «Неделя» – тоже был такой толстый журнал. Там были Брокгаузовская энциклопедия и масса книг, в том числе «Капитал» Маркса чуть ли не 1877 года издания. Это первое полное издание «Капитала» в России. Слуга оберегал писательский мир Александра Эртеля, пусть и не такой, как в Ясной Поляне, но что-то созвучное в Эртелевке было.
И вот про Эртелевку прослышали воронежские писатели. Еще бы, решили они, Эртель выдающийся беллетрист, которого заметил сам Лев Толстой, ценил Антон Чехов, писал для народа, так почему бы не прибрать ее к рукам нынешним труженикам пера. И зачастили сюда Подобедов, Булавин, Сергеенко, когда по одному, когда вдвоем, когда втроем.
– Отдавай усадьбу нам! Мы тоже писатели… Нам надо продолжать дело Эртеля!
Иван Беляев поправлял картуз:
– Как это отдавай?! Это все дочерей Эртеля. Без письменного разрешения их я отдать не могу. Они хозяйки. И я не знаю, что вы за люди…
– Каких еще дочерей?
– Эртеля…
– У нас теперь все народное!
– А им имение оставила Советская власть…
– Это как же? – сначала недоумевали гости.
– А вот как же, как же… Вы что не знаете, сколько их отец сделал для народа?
Не знай они прошлого писателя, сбегали бы в НКВД, и срок жизни Ивана Андреевича Беляева сократился бы намного. Эртель им был не по зубам. Зато по зубам оказалось другое: писатели должны жить и работать рядом с Эртелем. А что может быть ближе, как не его усадьба, не его библиотека, не его, в конце концов, обстановка, которая вдохновляет к писательскому труду. И вышло Постановление Президиума Верховного Совета РСФСР о передаче усадьбы писателя Эртеля Воронежскому отделению Союза писателей.
Для чего?
Для Дома творчества писателей. Чтобы писали.
Чтобы творили.
С Беляевым теперь не церемонились. Иван Андреевич пытался еще что-то возразить, но Подобедов отрезал:
– Нам не нужно никаких согласий наследниц!
Постановлением Президиума Верховного Совета они лишены прав владения усадьбой! Понял….
Что можно было сказать бывшему кучеру? Ничего. В то время как власть скажет поступить, так и поступали. Вес большевиков был небывалым. И бывший кучер передал отделению Союза писателей дворовые постройки, парк, мебель, библиотеку, все по описи, все до последней книжки, до последнего коврика.

2

Заканчивался летний сезон 1940 года, и правление писательской организации решило даром время не терять, уже в этом году послать в Дом творчества первых отдыхающих. Выдали первые путевки Сергеенко и Булавину с 1 августа, Подобедову – на заезд с 25 августа, потом другим, и потекла новая жизнь Эртелевой усадьбы. Басоватые, высокие, ватные голоса заполнили оглохшие от тишины комнаты, заскрипели стулья и кушетки в комнатках, зашелестели страницы покрывшихся пылью библиотечных книг. Поехали сюда и москвичи вдыхать мир русской глубинки, соприкасаться с душой бытописателя. Казалось, каким благотворным должно было оказаться нахождение здесь. Тем более что заведовать Эртелевкой поставили тоже писателя. Но писателя с особым прошлым: недавно в Союзе писателей восстановили Бориса Пескова, которого до этого несколько раз разбирали, исключали из комсомола, из Союза, чихвостили, сделали шелковым и восстановили. Теперь пусть заведует, ему лучше других известно то, что нужно людям пера.

Сохранили Ивана Беляева, но из управленца перевели в заведующие складом: хозяйство в усадьбе большое: есть лошади, надо содержать кухню, ухаживать за яблоневым садом.
Но не всем пришелся по душе этот деревенский уголок. Кому-то не понравилось, что не было электричества, кому-то, что почту привозили редко и издалека. Ведь настоящий писатель должен держать руку на пульсе времени и пользоваться свежими новостями, а не уходить в затвор и, как дворянские писатели, прятаться в имениях месяцы и годы. Таким совсем иначе отдыхалось в домах творчества в Крыму на берегу моря. Эртелевка снова окунала в приевшийся мир деревни, который и так опостылел, а Ялта возносила в неведомый доселе мир особняков и дворцов.
Закончился сезон 1940-го, а сезон 1941-го года так и не успел начаться: грянула война.
Мобилизовали на фронт Бориса Пескова, хозяйство снова легло на плечи Ивана Беляева. Ему пришлось оберегать усадьбу в годину нового лихолетья. К нему-то в первых числах июля 1942-го и приехал бежавший из Воронежа Максим Подобедов, теперь директор книгоиздательства, редактор литературного журнала, руководитель писательской организации. Он бросил издательство, семьи сотрудников и писателей, хотя обещал их вывезти. В Эртелевке взял подводы, запряг лошадьми и доверху загрузил мешками с продуктами.
Иван Андреевич спросил:
– Куда это вы, Максим Михайлович? На фронт?
В глазах Подобедова гулял испуг.
– На фронт – не на фронт… – запутался в словах.
– Давай, поедешь со мной.
Мне возница нужен. Придется ехать на Иртыш…
– В Сибирь? Нет, нет, я не могу бросить Эртелевку.
– Что значит не могу…
– Я обещал дочерям Эртеля…
– Снова про дочерей! Сейчас все драпают и дочери и отцы… А ты… Слышишь канонаду?
– Слышу… Но не поеду…
Когда подводы тронулись в сторону Верхней Хавы, Беляев крикнул:
– Максим Михайлович! Может, лучше на фронт? Он в другой стороне…
На что Подобедов не ответил.
В этот вечер Иван Андреевич домой в Графскую не пошел, а остался прятать оставшиеся продукты в подвал, вещи и книги в сарай, готовиться к приходу немцев и думал, как ему все сохранить. Эртелевке повезло: немцы за реку Воронеж не пошли, и она не оказалась на оккупированной территории, не стала рубежом обороны, как многие места боев с сожженными и разбомбленными селами.

3

Уже в 1944 году Эртелевка ожила. Сюда ехали вернувшиеся в Воронеж писатели, кому негде было жить в разрушенном городе. Ехали и за продуктами. Теперь Домом творчества заведовала жена Сергеенко, которую назначили, когда пришло известие о гибели Бориса Пескова. Город восстанавливался, поехали по путевкам. Здесь появились и москвичи. Приезжал Константин Паустовский. Ему особенно понравился этот тихий уголок со своим деревенским бытом, парным молочком, нежным творогом, сметаной, в которой ложка стоит – это можно было купить в ближайшем селе; с запахами жухлой листвы, сена, полевых трав, местным говором, повадками сельчан. Все это привлекало Паустовского. Теперь это отмирает, но русский человек, тем более, выросший в городе, должен был все это вдохнуть. Ведь что такое Россия? Деревня – говорил Бунин. И все, вся русская интеллигенция, все Пушкины, Лермонтовы, они вышли из этой вот усадебной России. Все как-то знали деревню, бывали в ней, соприкасались и язык оттуда брали, и впечатления, и сюжеты.
В Эртелевке любил бывать воронежский писатель Юрий Гончаров. Хотя в свои довоенные, школьные годы он бывал во многих пионерских лагерях в Чертовицке, в Бору, – все это тоже глубинка, но то все были стройные, организованные лагеря с пионервожатыми, с жестким распорядком. А в Эртелевку он приезжал, как к дядюшке. Вот к этому Ивану Андреевичу. К нему все привыкали, и он со всеми так держался, так его все и воспринимали: добрый дядюшка. Он всех знал. Картуз снимал, кланялся. Всех расспрашивал, никогда ничего не путал.
– Ну, как матушка ваша? – звучал его голос.
– Матушка чувствует себя хорошо… – отвечал приезжий.
– Как сами?
Что за мир….
Но и тут показали себя Подобедов и Булавин. Первое время после возвращения из тыла они поутихли: на них лежало пятно дезертиров. И их держал в тени захвативший в писательской организации власть Михаил Сергеенко. Но держал до той поры, пока не проворовалась его жена – директор Эртелевки. Тогда очень плохо было с продуктами. А она там занялась воровством, на нее накапали. Булавин в этом деле был очень активной фигурой. Приезжала ревизия, все подтвердилось. Ее должны были арестовать. Ей грозило длительное тюремное заключение. Тогда законы жесткие были.
Но Сергеенко применил все свое влияние, ездил в Москву, просил. Просил здесь обком. И он с большим-большим трудом отмотал ее от тюрьмы. Если бы это было государственное предприятие, было бы по-иному. А ведь это было писательское дело. В общем, ее уволили, какую-то сумму с нее взыскали, и на этом дело кончилось. Сергеенко потом с ней разошелся, и она вскоре умерла. После истории с женой Сергеенко Эртелевки не касался, боялся, она ведь была поймана на крупном воровстве. Зато Подобедов и Булавин подняли головы и стали прибирать усадьбу к рукам. Теперь к ним домой потянулись подводы с продуктами, с картошкой, яблоками, соленостями. И хоть бы с кем они поделились из писателей. Хоть бы рубль внесли в кассу Дома творчества. Им все было нипочем. Никто против них и не пикнул. А Эртелевка постепенно хирела, все разваливалось. Сгинул Иван Андреевич, её бессменный хранитель.
Куда-то переехала мебель. Исчезли ковры. Они потом закрывали все полы квартиры Подобедова, квартиры Булавина. Книги стали исчезать из библиотеки, хотя все понимали, у кого это оказывалось в квартире, но рот не открывали – слишком опасно было связаться со «стариками». Если кто все-таки смелел и возмущался, то слышал: – Ты знаешь, где Песков?
– Погиб на фронте…
– А до этого?
– Нет…
– Его чуть не поставили к стенке!
– …
– А где Завадовский?
Все наслышаны были о повадках Булавина и Подобедова расправляться с неугодным.

4

Эртелевка угасала. А ведь одним плодовым садом можно было содержать ее хозяйство, но Подобедов и Булавин специально приводили Эртелевку в негодность, они собирались ее забрать в свои частные руки. И уже ушли в Москву нужные бумаги, осталось только кое у кого получить росчерк пера, и усадьба оказалась бы чем-то вроде дачи Булавина и Подобедова. Но умер Сталин… И эта афера не прошла… Многим открыли рот, и такое стало невозможным… Зато после неудавшейся аферы у Воронежской писательской Эртелевку забрали. Об этом все остальные писатели узнали на собрании, когда решили распределить путевки на следующий год.
Тогда Подобедов с глумливой улыбкой сказал: – А у нас Эртелевки больше нет…
В ней некоторое время находился филиал районной больницы. Но электричества не было – не было и процедур. Врач туда приезжал раз в неделю. А рядом в Малой Приваловке находился продуктовый магазин, и вместо лечения больные больше наведывались за спиртными напитками. Вскоре парк засыпало бутылками так, что он походил на лужайки у городского стадиона после футбольного матча. Покрылись бурьяном тропки, зарастал порослью сад, размывало дороги, трескались стены барского дома и людской.

Летом 1955-го года состоялся юбилейный вечер, посвященный столетию Эртеля. Собралось много людей, пришли учителя, школьники. Подобедов с трибуны произнес пламенную речь.
– Александр Иванович Эртель, – взмахивал рукой, как шашкой, – запомнился своей бескорыстной любовью! Он отдал жизнь землякам! Он жертвовал всем ради народа! Жертвовали и мы!.
– Вклад в литературу Эртеля бесценен! – из президиума подхватывал Булавин.
А сидевший в первом ряду в зале Юрий Гончаров сокрушался: ты хоть Эртеля что-нибудь читал? Несмотря на июльскую духоту, он ежился, как при морозе.
И никто не выкрикнул из зала:
– А где Эртелева мебель?
– Где библиотека?
– Где «Капитал» 1877 года?
Тогда бы ветеранам пришлось несладко. Погнали со сцены в пинки. Но все сходило с них, как с гуся вода, как многим сошли их смертельные прегрешения.

Что нынче с Эртелевкой? Закрыли филиал больницы, открыли пионерский лагерь. Теперь школьники по зарослям парка продираются в одичавший сад, прячутся от дождя под прохудившимися крышами, боятся подступить к пруду, чтобы не засосало в трясину… А ведь упадок усадьбы можно было остановить, можно было ее возродить, откликнуться добром на добро Эртеля. Что мешало писателям хотя бы скинуться и дело бы пошло. Пожертвовать деньгами, которые выделяли на их самопальные книжки воронежские власти. Тратились миллионы на печатание пустяшных опусов, ими захламлялись библиотеки, забивались склады. Только на евсеенскую муть сколько ушло, и сколько еще убухают…

Безмерна сума разбазаривания… Безмерна сума беспамятства… Безмерна личная корысть, мать её .…!

Михаил Фёдоров (г. Воронеж),
по материалам интернет ссылок