Всетаки парламентская работа постепенно вносила трезвость. Проведение бюджета и рассмотрение ряда законопроектов, которые правительство и Дума начали вносить, потребовали образования комиссий. Там начались встречи, сотрудничество народных представителей и чиновников. В первых Думах они и близко друг к другу не подходили, и это придавало русскому народному представительству уродливый характер. В Третьей Думе выработались навыки к сотрудничеству, которые окрепли в Четвертой Думе. Без этого, к несчастью, очень недолгого сближения между властью и народным представительством России в 1914-1917 годах было бы еще труднее отбиваться от немцев.
Две первые Думы не дожили до рассмотрения бюджета. Вторая Дума четыре дня поговорила, но не о росписи по существу, а только о бюджетных правах Думы. Весной 1908 года, впервые за всю историю России, гласно обсуждался государственный бюджет. Уже одно это придало Третьей Думе деловую значительность, которой не было у ее двух мятежных предшественниц. Министр финансов Коковцов стал появляться в Думе чаще, чем премьер. Его полярным партнером был Андрей Иванович Шингарев. Их бюджетные состязания развертывались уже без тени трагизма. Тут дело шло не о человеческих жизнях, не о тюрьмах и казнях, а о человеческом кармане, не о противоречии между личной свободой и государственными требованиями власти, которые так трудно примирить, а о том, "как государство богатеет и надо ль золото ему, когда простой продукт имеет".
Несмотря на обилие в кадетской партии профессоров, в Третьей Думе среди кадетов не оказалось ни одного знатока русских финансов, вообще финансов. Когда одно министерство за другим стали предоставлять свои приходорасходные сметы, в нашем ЦК произошло некоторое смятение. Выручил воронежский депутат А.И. Шингарев. По профессии он был земский врач. По темпераменту общественный деятель, по характеру - милый, живой, простой даровитый русский интеллигент, с добрым сердцем, с совестью чуткой и требовательной. Его практический здравый смысл быстро разбирался в любом вопросе. Говорил он легко, подкупал не блеском, не искусством, а искренностью, прямотой. Благодаря редкой трудоспособности Шингарев скоро стал правой рукой Милюкова, но самостоятельность свою целиком сохранил. Еще вчера неизвестный провинциал, он быстро сделался любимцем Петербурга.
Имя Андрея Ивановича стало повторяться едва ли не чаще, чем имя Павла Николаевича, и с более нежной улыбкой. В Государственной Думе даже политические противники относились к Шингареву по-приятельски, сносились с ним куда охотнее, чем с Милюковым. Шингарев ни справа, ни слева не вызывал к себе острой враждебности. А Милюков сердил, раздражал их. Правые видели в нем воплощение книжной, либеральной непримиримости. Преданность основам либеральной идеологии была и в Шингареве не меньшая, но у Милюкова не было гибкости в общении с людьми, он не умел вовремя смягчить спор шуткой. Шингарев, может быть потому, что профессия врача развила в нем приветливость, а может быть, просто по своей прирожденной сердечности, улыбался дружески, даже встречая противника. А когда сердился, лицо его становилось грустным - значит, жди, что сейчас скажет какую-нибудь неприятную истину. Правдивость в нем все-таки была сильнее приветливости.
У Шингарева был подкупающий дар обходительности, с ним было приятно встретиться, обменяться несколькими словами. Это очень помогает в политической деятельности. Шингарев и на трибуну всходил, и в кулуарах появлялся с улыбкой, которая хорошо передавала его характер и очень шла к его пригожему, тонкому лицу, обрамленному прямой черной бородкой. В этой улыбке не было ничего надуманного, обязательного. Это не была улыбка королевы, на которую ее сан наложил обязанность улыбаться всегда и всем. Шингарев улыбался, потому что любил быть на людях, любил людей. Они это чувствовали, на это отзывались. В пестрой толпе членов Думы не было человека популярнее Андрея Ивановича. Конечно, сущность была не в его улыбчивости, а в душевной силе, которая понемногу создала ему исключительный авторитет на всех скамьях, при этом в Думе, где большинство было кадетами, где междупартийные споры носили недобрый, личный характер.
Упоминая об этих спорах, я сразу хочу отметить, что в них отражалась борьба идей, а не аппетитов, связанных с надеждой подкормиться от казенного сундука. Говорили, что правые получают от казны субсидии. Называли Н.Е. Маркова. Возможно, что он действительно получал от правительства деньги на Союз русского народа. Но что же из этого? Для него это было естественно. Он всем нутром готов был поддержать самодержавие, готов был всеми силами его защищать. Для него драться против оппозиции было такой же потребностью, как для оппозиции бороться против самодержавия. Если Марков и получал субсидии, то он мог их брать, не торгуя своей совестью, своими убеждениями.
В русском парламенте ими вообще никто не торговал. Русская политическая жизнь на такие сделки с совестью и не толкала. Но во всякой деятельности бывают соблазнительные моменты, когда можно покривить душою. Для Шингарева таких моментов не было. Он был строже к себе, чем к другим, и это усиливало его авторитет. Но Шингарев не скрывал, что ему приятно доверие, дружеское отношение даже противников. Он от природы был доброжелательный, и это заставляло с ним еще более считаться.
Шингарев был типичный земский врач. Это одна из заслуг русской общественности, что она выработала своеобразный, чисто русский тип врача, воспитала в докторах профессиональную этику, создала глубокую традицию долга, бескорыстного служения ближнему. Все это в Шингареве было, все это было созвучно его личному складу, все это внес он и в свою политическую работу. И политические друзья, и политические противники верили в его нравственное чутье. Он и с бюджетом себя связал от избытка добросовестности. Воз был тяжелый, а везти было некому, вот он и впрягся. А потом оказалось, что на него крепко надели бюджетный хомут. Да и самая игра его заинтересовала. А был он человек увлекающийся, как часто бывает с талантливыми людьми.
Шингарев, как умный человек, мог быстро изучить любой вопрос. Найдет нужные книги, пороется в библиотеке и сделает соответственный доклад. К нему на помощь пришли и внедумские экономисты и ученые финансисты. Сначала вопрос подробно рассматривался в ЦК или прямо во фракции. Шингарев внимательно слушал, поучался, комбинировал, потом составлял свою думскую речь. В ней все было исправно, точно, без грубых промахов, но самостоятельного взгляда на русское государственное и народное хозяйство он себе не выработал. Он просто исходил из кадетской программы, где больше говорилось о справедливом распределении прямых и косвенных налогов, чем о поднятии народных производительных сил.
Ораторы, которым поручались сметы отдельных ведомств, пользовались ими, чтобы критиковать действия правительства в разных областях управления, в армии, в народном просвещении, в иностранной политике. Шингареву отводилась речь по общему направлению финансовой политики. Для такого огромного, нового для него предмета, как государственное хозяйство шестой части света, у Шингарева не хватало подготовки. При всей своей добросовестности он оставался на уровне популярного лектора народного университета. Этого было далеко не достаточно, тем более что противником его был Коковцов, старший чиновник Министерства финансов, опытный, прошедший перед тем, как стать министром финансов, многолетний практический курс государственной бухгалтерии. Коковцов не обладал выдающимися дарованиями Столыпина. Не было у него внушительной красоты, сановитой уверенности премьера. Маленький, седенькая борода лопаточкой, голос глуховатый, однообразный, но неутомимый. Коковцов мог говорить час, два, три, ровно, без интонаций, без переходов. Нас, журналистов, он приводил в отчаяние, в ярость. Извольте часами слушать один и тот же голос, да еще слушать внимательно, записывать цифры, отмечать факты, аргументы. Все-таки говорит не первый встречный, а министр финансов. Выйдет неладно, если переврешь его речь. Между тем в его речах не было никаких отметин, ничего похожего на те взлеты, которыми поражал Столыпин. Коковцов журчал и журчал, как ручеек, но в этом журчании сказывалось доскональное знание всех подробностей сложного бюджета Российской империи. У него была отличная память, и, возражая Шингареву, министр мог доставать из разных углов прихода и расхода нужные ему цифры. Когда между ними разгоралась полемика, слушатели сразу оживали. Коковцев не горячился, не волновался. Став премьером на место убитого Столыпина, он бросил свое единственное запомнившееся словечко - "Слава Богу, у нас нет конституции!", но и ему не придал той выразительности, которую Столыпин в свои слова вкладывать умел.
Но когда доходило дело до возражений Шингареву, Коковцов, который был много старше своего оппонента, поворачивался в его сторону и с особой, дружественной, снисходительной усмешкой начинал уклеивать и отчитывать любимого противника. Это их обоих забавляло. В этой игре даже внешняя деревянность Коковцова смягчалась. В их схватках не было едкой враждебности, сгущавшейся около думской трибуны, когда в министерской ложе появлялся Столыпин. Но если, что тоже бывало, Шингареву удавалось уклеить Коковцова, то министру это совсем не нравилось и свою досаду он не всегда скрывал.
Я не читала записок Коковцова, но я очень надеюсь, что он в них помянул добром своего кадетского оппонента. Между ними установились те необходимые для разумной работы нормальные отношения, какие должны быть между министром и депутатом, даже принадлежащим к оппозиции. К сожалению, такие человеческие отношения налаживались в Думе очень медленно, хотя бюджетные прения неизбежно втягивали, толкали депутатов на реальную работу, которая без сотрудничества с бюрократией была невозможна. Дело шло уже не об отвлеченных препирательствах с правительством, не об идеологических на него наскоках, как это было в первых двух Думах, не о межфракционных стычках, волновавших Третью Думу в первые месяцы ее существования. Теперь народные представители должны были обсудить насущные, ежедневные потребности государственного хозяйства, выражавшиеся в сотнях миллионов рублей. Цифры были красноречивее ораторов. Они говорили о размахе русской жизни, об ответственности, которую члены Думы на себя взяли. Для народных представителей первые бюджетные прения были своего рода государственным экзаменом…

Тыркова-Вильямс А.В. - Воспоминания. То, чего больше не будет. - М., 1998.

21 ноября 1916 г.
В ЦК поразил меня Шингарев. Он сказал, что политическое положение не соответствует решимости в стране, что Дума не может остаться на такой высоте, на которую она поднялась, и что лучший выход это роспуск Думы. Словом, сказал то, что твердят левые. Бог знает, отчего это на него напало. Устал или трудно ему выдерживать слишком сложное политическое положение. Он человек ума среднего, больше всего приспособленного к задачам практическим, отдельным. Честный работник, он переварил бюджетные статьи, но за все время своей напряженной и неустанной возни с бюджетом он не дал ни одной не только новой мысли, указывающей на даровитость государственную, но даже нового обобщения. Он пропагандист, пленяющий простотой и общедоступностью своих речей и статей, человек для толпы, потому что сам толпа. Но в то же время популярность его основана на вере в его бескорыстную преданность интересам народа. И в этом инстинкт массы не ошибся. А все-таки я не могу забыть, как перед открытием "Русской молвы" Шингарев сказал мне: "Новых идей нет и быть не может". Это в доказательство ненужности газеты.

23 марта 1917 г.
Это было 1 марта. Правительства еще не было, но уже был продовольственный комитет Государственной Думы и Совета рабочих депутатов. Он образовался 27 февраля ночью, в первое заседание Совета рабочих депутатов. Почему-то и меня выбрали. Я была на первых заседаниях и видела, как левые быстро и ловко заполняют все места своими, а милый, деликатный до слабости Шингарев только пожимался. "Вижу, что происходит засилье. Ну, что же поделать". Сразу сказался дефект партии Генералы у нас есть, а армии нет. У левых армия огромная, но нет ума в центре. Или не хватает. Но в те первые дни мы не отделяли себя от левых.

Тыркова А.В. Петроградский дневник // Звенья. Исторический альманах. - М.;СПб., 1992. - Вып. 2.