Невысокого роста, худой, с лицом землистого цвета, с невысоким лбом, бледно-голубыми глазами, которые в минуты умиления покрывались поволокой сентиментальности, но умели кидать и искры в минуты гнева. Русая бородка, русые волосы, густо обрамлявшие благообразное лицо. Торопливая походка делового человека, который ценить свое время и не любит, чтобы его останавливали, мешали делу. По временам болезнь придавала лицу, и особенно белкам глаз, желчно - зеленый отлив, и тогда движения становились более резки, и в голосе чаще звучало раздражение.
Впечатлительный, быстро овладевающий всяким новым делом, он не имел никакой определенной склонности и не проявлял специфического дарования во какой либо отдельной области. Общественная медицина, аграрный вопрос, военно-морское дело, финансы, продовольствие - всем этим он занимался одинаково успешно, всем с одинаковым усердием. Выбор той или иной области определялся лишь близостью ее к реальным потребностям момента; ощущение этой реальности дано было долгим общением с деревней. Талантливый врач, он отправился молодым еще человеком лечить простой народ в деревню, и жизнь в народной гуще очерчивает в некоторой мере круг его интересов в течении всей дальнейшей жизни. В области идей, философски - политических и даже практически - государственных, не было у него самостоятельности; он проникался глубоко идеями того сильного человека, за которым следовал, и с искренним убеждением и особенным пафосом их проповедовал.
Он говорил красиво, звучным мягким баритоном. В голосе звучал чаще всего пафос гражданской скорби, пафос не индивидуальный, не от особых личных переживаний исходящий, а обшей пафос русского народничества, пафос хороших русских провинциалов, воспитанных на Некрасове, Михайловском, Глебе Успенском. Речь была с виду страстная, но это была страстность не индивидуальная, а какая то общая, идущая не от темперамента, а от самовозбуждения высокою идеею. Она не связывалась внутренне именно с ним, с Андреем Ивановичем Шингаревым; движете в душе слушателя возбуждалось не его личностью, не субъективным претворением идеи, а идеею самою по себе. Казалось: безразлично, кто бы ни произносил эту речь, - она вызывала бы то же ощущение.
В условиях русской жизни на плечи его легло выполнение слишком многого, - не только того что соответствовало его силам, но и того, что их значительно превышало. Где-нибудь на Западе, в условиях боле развитой политической жизни, он занял бы, вероятно, очень прочное положение делового работника в одной какой ни будь сфере, и если в этой сфере и не достиг бы высшей ступени, то, во всяком случае был бы из тех, чье участие в данной отрасли государственной жизни незаменимо.
У нас ему приходилось переходить от одной области к другой, что, при отсутствии общей теоретической подготовки в области государствоведения, не могло не вести к некоторому дилетантизму. Общие идеи в каждой отрасли управления приходилось черпать не из собственного углубленного опыта, а брать на веру из окружающего или из программных тезисов, проявляя собственные умственные силы лишь в соблюдении известной последовательности в их применении.
Такое положение становится особенно анормальным, когда на долю человека, и без того обмеренного множеством специальностей, выпадает заниматься и вопросами общей политики - внешней и внутренней. А участие в правительстве за те четыре месяца, в течете коих Шингарев был министром (март - даль 1917 года), требовало от него не только занятий поочередно земледелием, продовольствием и финансами, но прежде и главнее всего определенного и деятельного отношения к вопросам международной политики и внутренней организации власти, - особенно с того момента, когда с уходом Милюкова лидерство в кадетской групп министров Временного Правительства возложено было на Шингарева.
Человек добрый, доступный всем, когда речь шла о личной услуге, он был упорен и властен в области "дела".
Натура действенная, умеющая и любящая проявлять свою волю, уверенная в себе, не склонная к сомнениям относительно правильности своих исходных точек зрения, он находил применение этих своих душевных качеств в практической, ответственной, направляющей работе. Тут именно важен был не столько объем деятельности, сколько направляющий характер ее. Министр Российского Государства или Генеральный Секретарь Комитета партии - Шингарев одинаково властно, с одинаковой степенью требовательности к подчиненным, с одинаковым сознанием своих прав и обязанностей принимался за дело. Ибо - это надо подчеркнуть - сознание обязанностей не только не было в нем слабее сознания прав, но служило даже в некоторой мере источником самой уверенности в правах.
В его отношении к делу - быть может, даже во всех его личных отношениях - было нечто пуританское: примат идеи долга, - при том идеи долга, воспринимаемой рационалистически. Оно и придавало характеру особый оттенок прямоты, честности, непреклонности. И могло случиться потому - как это ни покажется странным, - что в этом человеке практики окажется гораздо меньше гибкости и больше чисто доктринерской прямолинейности, чем в книжнике Кокошкина, воспринимавшем жизнь сквозь призму юридико - эстетическую, а не рационально - пуританскую.
Трагическая судьба связала этих двух людей в последние минуты их жизни, и вполне естественно, что, вспоминая об одном из них, ищешь сближения с другим. Но эти поиски дают в результате скорее моменты различия, чем сходства. Кокошкин в смысла комбинации душевных черт был одиночка; не только качество, но и особливое сочетание сил придавало всем его душевным процессам отпечаток исключительного своеобразия. Шингарев был человек, так сказать, групповой. Могли в нем отдельные душевные качества быть сильны - много сильнее, чем у среднего человека, - но комбинация их была обычная, повседневная. И игра их была потому лишена того блеска, какой проявлялся - и в особенности мог еще проявиться - у Кокошкина. Шингарев мог выявить все свои силы в любой обстановке - самой скудной и культурно - мизерной. И чем скуднее была бы эта обстановка, тем ярче выделялся бы его блеск, тем более плодотворно было бы приложение его крупных, но примитивных сил. Для Кокошкина необходима была известная оправа - он мог расцвести и дать нежный аромат только в чистом, мягком воздухе высокой общественной культуры. И обратно: сила Шингарева в условиях более высокой культуры потускнела бы. Конечно, количественно сумма работы, им исполненной, и практические результаты ее были бы, пожалуй, значительнее, но личная роль, общее влияние его было бы несомненно слабее. Кокошкину было бы открыто богатое поприще в любой стране с высоким политическим развитием; для Шингарева, для той роли, какую он сыграл, нужна была Россия, - не Россия будущего, а именно Россия настоящего. Кокошкину предстоял полный расцвет только в той России, образ которой носился еще только перед нашими духовными очами. Все, что он успел дать нам, было только крупицей от огромного богатства, в нем заложенного.
В тюремном дневнике Шингарева, доведенном почти до самого дня кошмарного его убийства, имеется нечто весьма ценное для познания его душевной сущности. Я имею в виду не политическое исповедание веры и не исполненные сердечной нежности обращения к детям, а штрихи более мелкие, незаметные, вне сознания пишущего проникшие на страницы дневника, но тем не имение, а может быть именно потому, особенно ценные. Дневник этот попал в мои руки уже после того, как были написаны предыдущая страницы; я оставляю нетронутым все сказанное, как основанное на личном наблюдении, и отмечу лишь отдельные места дневника, имеющие некоторое отношение к моим личным наблюдениям.
Узник, неожиданно захваченный в ночь с 27 на 28 ноября, проведший затем весь день в канцеляриях Смольного и переведенный ночью в казематы Петропавловской крепости, тотчас достал блокнот и начинает с даты 27 ноября систематически записывать, "как это было", и затем правильно, не пропуская ни единого дня, ведет свои записи вплоть до последней минуты. Такова потребность этого систематически работающего человека. История есть история, и ее тоже надо делать и отмечать по настоящему. Так у него завелось издавна. Уедет он за границу в парламентской экспедиции, и из всей многочисленной компании никто так регулярно, никто так систематически не излагает всего, что происходило "за рубежом", как Шингарев. Эти зарубежные заметки не выделяются литературным талантом - стиль у него быль вообще не из ярких; не заметно в них и особенно оригинальных наблюдений, - все в средних регистрах, все в порядке, все на месте, ясно, отчетливо и полно, но дело исполнено: извлечено из поездки все, что по личным силам Шингарева было возможно. И самое исполнение того, что полагалось, - всего, что можно сделать для того, чтобы жизнь не проходила "бесследно и бесплодно", - дает ему удовлетворение. Тоже и с тюрьмою. Сел в тюрьму - и опять никто из узников не записывал так, как Шингарев, не сделал из этого в такой мере своего повседневного "дела", как он. В этой готовности и умении овладеть обстановкою для практической цели, хотя бы на потребу истории, есть ведь несомненно отражение той особой деловитости, которая проистекает из идеи о труде, как о моральном долге, которая довольно редка в русском человеке, особенно в русском интеллигенте. Мало ли пересидело у нас за сто лет по тюрьмам людей значительных, одаренных литературным талантом в большей мере, чем Шингарев, а мемуарной тюремной литературы имеется сравнительно мало. Кокошкин, человек par excellence литературный, умевший и созерцать и в одиночестве творить, не написал ни одной строчки. У Кокошкина это была и особая скромность, нежелание занимать человечество своей персоною; но вообще говоря здесь дело бывает не в преувеличенной скромности, а в какой то рассеянной не деловитости в неумении прилагать к новой обстановке прочные навыки регулярной деловой жизни.
А в этой регулярной деловой жизни весь смысл существования Шингарева. Подводя итоги минувшему году, он пишет 31 дек. :"Для страны и для себя лично я желал бы одного и того же в настоящем году: полной возможности мирной и спокойной созидательной работы... Жить без свободной работы, это медленно умирать. Жизнь, сведенная к житию, ужасна. Как хотелось бы повидать детей, хотя немного отдохнуть среди них приняться за работу, не расставаясь с ними. Как жаль даже эти немногие дни сидеть бессмысленно и бесплодно здесь". 5-го декабря он пишет: "Я сплошь заполняю время какою либо работою". Уже на третий или четвертый день по прибыли он "принимается за итальянскую грамматику", и видимо работает над нею усиленно, ибо вскоре уже переводит Дантовский Inferno. В одном из последних своих писем, напечатанных в " Русск. Вед.", он сообщает с насмешкою, от которой отдает теперь жутью, что при изучении итальянского языка наткнулся на великолепную пословицу, гласящую, что лучше быть asino vivo, чем dottore morto. Он одобряет эту народную мудрость и, точно предчувствуя свою участь, молит судьбу, чтобы его оставила, как asino vivo.
Время провождение его в тюрьме окрашено какою-то нарочитою аскетическою строгостью. Идея долга, жертвы была ему вообще присуща. Рационализируя ее, он теряет в ней чувство меры. Чувство меры вообще редко присуще рациональным моралистам; оно в некоторой мере подрывает основу их мироощущения. Быть может, мера есть даже преступление для людей долга. Отсюда один шаг к мученичеству. И оно проявляется в записях: "A quoi bon? Зачем? для чего?" Не надо ни есть, ни удручать никого своими болезнями...
Моментами манит как будто природа. Отмечается и голубое небо, и солнце, и мороз, и иней; - но природа не умеряет таких натур. Для этого нужна иная к ней любовь. Нужно уметь слиться с нею - с этою на вид мертвою субстанциею - и даже иногда подчиниться ее власти. Человек, признающий во всем примат человеческой воли, не в состоянии утешаться созерцанием, - тем менее подчиняться чужеродному, нечеловеческому началу. А в Шингареве было особенно сильно это живое, индивидуальное волевое начало, и воля его направлена была на достижение самой человеческой цели: на исполнение морального долга. На этом пути он не знал предела. И подвиг его смерти был лишь естественным завершением этой, проведенной в необычайном нравственном напряжении, человеческой жизни.