Это было мое первое столкновение с оппозицией в Думе Третьего, а затем и Четвертого созыва, и оно тянулось непрерывной цепью, хотя и не в слишком острой форме, во все шесть лет до самого моего оставления моей активной работы в начале 1914 года. Менялись только представители партии народной свободы, но тон оппозиционных речей и самое содержание их оставалось неизменно одно и то же - доказывать по сякому подходящему и неподходящему поводу, что правительство действует неправильно, игнорирует народные интересы, ограничивает права народного представительства, живет интересами данного дня и неспособно подняться на высоту самого элементарного предвидения будущего, занимаясь исключительно охраной своего собственного положения, отвоеванного от действительного представительства народа.
Носителем кадетского вероучения во все шесть лет был мой бессмысленный оппонент Андрей Иванович Шингарев, в таких ужасных условиях погибший вместе с Кокошкиным от руки советских агентов-матросов, ворвавшихся к нему, больному, в Мариинскую больницу, куда он был переведен из Петропавловской крепости. Об ужасном конце его жизни я узнал в самом начале 1918 года в бытность мою в Кисловодске и невольно перенесся тогда мыслью ко всем его пламенным речам в пользу охранения народа от гнета и злоупотреблений власти, как и о том, как часто он отправлял мне мое существование обычными его приемами бороться со своим противником своеобразными аргументами, далекими от существа предмета и рассчитанными на сочувствие толпы, падкой на обличения власти, хотя бы и лишенные справедливости.
Но в самом начале третьей Государственной Думы Шингарев не считался еще в кадетской партии достаточно выросшим для принципиальной борьбы с правительством, и сделать декларативные заявления "оппозиции Его Величества" призван был сам глава партии П.Н. Милюков, который и должен был таким образом сразу же положить грань между правительством и левым сектором Думы, и эту грань кадетская партия ни разу не придвинула в сторону правительства за все шесть лет наших постоянных встреч в Таврическом дворце. Мы остались каждый на наших позициях, и не было ни одного случая, чтобы следом за мной, о чем бы я ни говорил, не выходил на трибуну кто-либо из кадетов, и большей частью и даже почти всегда - А.И. Шингарев…
…Который специально готовится к этой роли и уже успел выдержать блестяще экзамен на партийных собраниях. Никому из правительства Шингарев совершенно не был известен, но до нас доходили сведения из думских кулуаров, что среди депутатов распространяется молва о нем, как о человеке очень даровитом и чрезвычайно резко настроенном против правительства. Его былая карьера - земского врача Воронежской губернии - не говорила ничего о его финансовых дарованиях, но все воронежские депутаты говорили, что в земских собраниях он считался именно специалистом по сметным вопросам, едким в прениях и крайне настойчивым в аргументации и проведении своих взглядов, всегда решительно оппозиционного характера…
Впоследствии, при рассмотрении росписи на 1909 год, в Думе оппозиция пыталась доказывать незакономерность распоряжения правительства, но должна была сойти со своей точки зрения и даже доказательства ее, что заем был заключен на невыгодных условиях, не имели никакого успеха, и подавляющее большинство Думы встретило шумными одобрениями мои доказательства о выгодности условий займа и несомненном упрочении русского кредита, а не его падения, как силился доказать Шингарев, впрочем, и сам не веря своим нападкам на меня. По крайней мере, когда после рассмотрения росписи я имел случай подойти к нему и спросить его в кругу немногих членов Государственной Думы, действительно ли он считает, что можно было выговорить лучшие условия, он сказал, не обинуясь, что ему неизвестен механизм совершения займов на внешнем рынке, но, пожалуй, что при существующих условиях трудно было добиться лучшего, и, конечно, хорошо, что правительство не решилось на оплату бонов из золотого запаса, который пригодится на другое. Присутствовавшие при разговоре некоторые члены Думы и, в частности, покойный Мотовилов, - я хорошо помню его реплику, - не обинуясь, сказал мне, что я делаю большую ошибку, предполагая, что члены Думы думают то, что говорят, так как многое говорится для совершенно посторонних целей. Шингарев на это только засмеялся и ответил мне: "Ну что же, - Вы победили, и лучше больше об этом не говорить - до другого раза"…
Но дальше пошло иное. После Алексеенки говорил, как и следовало ожидать, Шингарев, и его доклад был просто возмутителен. Он не коснулся ни одного из многочисленных вопросов, которые были затронуты им в заседаниях Бюджетной комиссии, освещены в ее протоколах, так сказать ликвидированы принятыми решениями, подписанными самим Шингаревым, и разобраны детальным образом председателем Бюджетной комиссии. Вместо всего этого Шингарев представил, как и в прошлом году, сплошной обвинительный акт против правительства, опорочивал все его заключения, принятые Бюджетной комиссией и оттененные председателем ее как несомненная заслуга правительства в деле оздоровления финансов и как доказательство его готовности дружно работать с народным представительством, и все его соображения переплетены были с целым рядом личных выпадов против меня. После него говорило еще несколько совершенно бесцветных депутатов, мало или совсем не смысливших ничего в росписи, и мне хотелось дать выговориться еще большему количеству охотников до оппозиционной болтовни и уже потом выступить с моими возражениями. Но присутствовавший на заседании Столыпин, переговоривший в перерыве с председателем Думы, нашел, что нельзя оставлять возмутительных выпадов Шингарева без немедленной отповеди и просил меня выступить после перерыва для завтрака.
К сожалению, в ту пору, когда я записываю эти воспоминания из былого, мне не с кем обменяться впечатлениями и не у кого спросить, как относились мои слушатели к тому, что было сказано, и какая оценка осталась у тех, кто был свидетелем моей борьбы и моих усилий отстаивать достоинство правительственной власти, как и попыток поставить правду на место проявлений политической страстности. Мне приходится только справляться со своей собственной совестью и искать у нее справедливой оценки того, что делал я и говорил в ту пору. И этот неумолимый свидетель говорит мне, что поле сражения оставалось во всех случаях за мной, и мои противники уходили, если и не убедившись в проигрыше избранной ими недоброй партии, то добившись относительного успеха только у своих единомышленников, не отвоевавши от меня, как органа правительства, ни одной из намеченных ими позиций…
Помогало мне, разумеется, и то, что я вообще был сильнее моих противников, обладавших, несомненно, недюжинными дарованиями, в особенности Шингарев, - но не в смысле положительных знаний бюджетного дела и многих отраслей государственной жизни. В подавляющем большинстве мои оппоненты были людьми чрезвычайно поверхностно осведомленными в этих вопросах. Они отдавали мне открыто должное в том, что меня нельзя застать врасплох или не вооруженным всеми сведениями, даже по другим ведомствам…
Естественно поэтому, что "отгрызаться" по всем этим вопросам приходилось опять же мне, и бывало, что несколько дней подряд я просто не выходил из заседаний Думы, отвечая на пристрастные нападения отдельных оппозиционных ораторов. Среди них всегда играл выдающуюся роль тот же покойный Шингарев, который специализировался вообще на ведомстве финансов и стал, так сказать, присяжным отрицателем всякого рода полезной деятельности именно этого ведомства.
Его энергия была поистине изумительна. Неуспехи его выступлений его вовсе не обескураживали. Почти всегда он оставался в неприятном положении человека, усилия которого не приводили ни к чему, но так как на следующий день газета "Речь" хвалила его и осуждала меня, то цель его оказалась достигнутой, и он с новой энергией принимался за меня, и наши шпаги неизменно скрещивались, чуть что не в каждом заседании.