И опять пришли часы томительного ежедневного отсиживания на заседании правительства.
Уже некоторые министры приловчились присылать вместо себя заместителей (уехавший Гучков был сегодня заменён двумя — сухопутным и морским), а Шингарёв не решался: и неудобно, и боялся что-то важное своё упустить провести, ведь свойство всякой работы таково: только то и будет наилучше сделано, что сделаешь сам.
А свои горячие вопросы, которые ставишь на заседаниях, — они за одно заседание и не решаются обычно. А сегодня он нёс — свой грандиозный, спорный и безжалостный замысел.

Шингарёв очень хотел бы с этого и заседание начать, потому что ничего важнее сейчас в России не видел. Но ему не дали.
Сперва сам князь Львов благодушно рассказывал о дальнейших мерах своих по сокращению министерства внутренних дел: департамент полиции, политический розыск, охранка, жандармский корпус — упраздняются в России навсегда! Это освобождает для государства значительные кредиты.
Учреждается лишь временное управление по обеспечению безопасности граждан.

Затем, блистая как начищенный, именинником выступил Коновалов. Самое крупное событие произошло по ведомству его: сегодня петроградские заводчики согласились на 8-часовой рабочий день, хотя московские продолжают сильно возражать. Теперь честью Временного правительства будет — как можно скорей и самому подравняться по 8-часовому дню: ввести его на всех оборонных заводах Петроградского района.
А здесь и состояло 70% всей военной промышленности России. Но заместители Гучкова не возражали.

Подумал Шингарёв: не слишком ли смело во время войны? Ведь не станут давать достаточно оружия.
Но что-то было видно тем заместителям Гучкова, чего другие не знали: согласны.
И Коновалов, своим пенсне сверкая во все стороны, так же именинно просил теперь уполномочить его министерство подготовить введение 8-часового дня и по всей России, и по всем группам предприятий.
Вправду ли у человека столько душевных сил и уверенности, или он только делает вид?.. Уполномочили.

Ну, а уж раз вклинился, он и тянул всё своё: отпустить кредиты на разработку бурых углей; отпустить кредиты на подвозку нефтяного топлива по Мариинской системе.
Уже многие министры поняли этот главный смысл правительственных заседаний: просить себе кредитов. А Шингарёв всё стеснялся.

И опять же Коновалов горячо произнёс небольшую речь, что и его министерство считает своим долгом помочь всеобщей тяге в нашей стране к снятию национальных и вероисповедных ограничений. Это сегодня невозможно сделать по отношению к германским и австрийским подданным, но несправедливо далее удерживать талантливую, предприимчивую и богатую еврейскую нацию от беспрепятственного образования акционерных обществ и занятия любых административных должностей в финансовых, торговых и промышленных предприятиях.

Насчёт немцев Шингарёв не был согласен: он сам внёс проект, и совет министров клонился к принятию, — об отмене ограничений в германском землепользовании: их имения и участки процветали, зачем подрывать? Но тогда — и почему же не допустить в промышленность столько талантливых техников — немцев по происхождению, но верных русских по подданству? Эта шумливая чистка от немецкого засилия все военные годы была картой правых кругов.

Керенский, всё время сидевший непоседливо, даже боком к столу, нервными движениями показывая, как ему некогда, и ни к чему здесь быть, и не этим ему заниматься, — тут вслушался, встрепенулся, и, всех перебивая, воскликнул воодушевлённо, от глубокой души, от мечты: национальные и религиозные ограничения мы всё отменяем по крохам, в частных областях, — а что бы нам поспешить сформулировать универсальный закон об отмене всех этих ограничений сразу во всех областях жизни?
Одним взмахом! Не поручит ли правительство министерству юстиции внести такой обобщающий проект?
И задумался, красиво держа голову, давая задуматься и всем.

Встретили одобрительно. Сразу и поручили. Шингарёв порадовался. Он и всегда считал, что несправедливо сдерживать евреев какими бы то ни было ограничениями, в чём бы то ни было. Мы сами своею внутренней политикой толкаем их в непримиримость. Если мы хотим первенствовать, то просто мы сами должны проявиться талантливей, энергичней, настойчивей, последовательней, — а вот этой последовательности у нас всегда и не хватает.

И сразу тут же князь Львов дал слово Шингарёву. Андрей Иваныч уже забылся, забаюкался, не ожидал, вздрогнул. А ведь он — решался! А ведь он решился! — высказать сейчас коллегам свои отчаянные еретические и жестокие выводы. Сейчас он произнесёт слова, которые невозможны среди демократов. Он представлял, какое возмущение загорится, как накинутся на него однопартийцы (никого из них он не предупредил!), а тем более Керенский.

Своим влажно-взволнованным голосом он стал говорить — не кратко, сбиваясь, возвращаясь, то глядя в свои заметки с колонкою аргументов, то на коллег, взвешивая всю неслыханность, необычайность выговариваемого. Он искал, как же это подпереть: неизбежно нам предстоит перенять у Германии идею... нешуточная война требует и нешуточных мер... И министр земледелия не видит иного выхода, как...

Он воздвиг перед ними глыбы, под которыми они все тут сразу могли похорониться...
Бесчеловечная хлебная развёрстка!
Насильственная реквизиция хлеба! Весь хлеб России — собственность государства. И — позорное поднятие твёрдых цен. Но он готов был выдержать любой натиск, потому что чувствовал за спиной — Россию.

Однако что это? Никто не выкрикивал возмущённо. Никто даже не пытался перебить или воскликнуть. А когда Шингарёв стал помётывать взглядом на своих кадетов — на твёрдые очки Милюкова, язвительные губы Набокова, угрюмо-подозрительного Некрасова, затем и на других, — он ни на одном лице не увидел ни сильного движения, ни удивления, ни пробуждения. Сидели так же ровно, скучно, полуусыплённо, как ничего не заметя.

Ещё не веря успеху, Шингарёв спешил оговориться, сбалансировать. Разумеется, на ту же Германию глядя, можно понять, что продовольственное снабжение не решается изолированно от всех других видов снабжения: железным инвентарём, кожами, тканями, керосином, всеми предметами широкого потребления. И всё это надо — одновременно. Но от этого только трудней. Значит, надо наложить жёсткий государственный контроль и на промышленность?..

Да он сам для себя ещё ничего не решил! Он и предлагал на их суждение. Он готов был и настаивать, и слушать, и исправляться.
Однако Милюков, уже не первое заседание: и присутствуя — как бы радужно отсутствовал, был так переполнен своими шагами во внешней политике, что не считал важным ещё вникать, что тут происходит кроме. Чего он чутко не спустил бы, не простил бы с думской скамьи, — то равнодушно пропускал сейчас.
А Набоков не был министром, и не спрашивали его мнения тут же. А Мануйлов был по просвещению, и то едва не тонул.
Некрасов волчисто смотрел, но молчал, — то ли для себя выжидая, кто будет за что. Очень грозно-значительно выглядел чёрный Владимир Львов, но не пошевельнулся.
И только Коновалов успел возразить, что для промышленности такой жестокий принцип принять — значит подорвать производство.

И неожиданно для себя Шингарёв без всякого боя получил санкцию на переворот всех хлебных отношений в России. С ласковой улыбкой резюмировал князь Львов, что, оставляя пока в стороне промышленность, министру земледелия поручается разработать главные основания реформы о хлебной монополии.

Керенский — слышал ли о монополии? понял ли? — но рвался со своими срочными вопросами, звонко стал излагать их. Во-первых, необходимо оплачивать командировочные для петроградского окружного суда. Во-вторых, надо огласить в печати обнаруженные в департаменте полиции денежные расписки депутата Маркова-второго в получении денег из секретного правительственного фонда. В-третьих, как отнесётся Временное правительство к тому, что прежним судебным следствием некоторые финляндские граждане привлечены по обвинению в государственной измене. Хотя среди части финского населения и действительно распространены симпатии к немцам, но в этом виноваты мы сами. А было бы очень нетактично таким обвинением сейчас будоражить финляндское население. В-четвёртых, сообщается Временному правительству об уставе Чрезвычайной Следственной Комиссии и правах её производить осмотр и выемку корреспонденции.

Приняли к сведению. Согласились.
Какие-то подобные нужды были и у Некрасова, и он стал их уже выкладывать, когда министр юстиции вспомнил в-пятых: теперь, когда приносят присягу войска, неизбежно принести присягу и членам Временного правительства.

— Вот, — голос Керенского стал насмешлив до резкости, — Юридическое совещание предлагает форму присяги... Но тут много уступок традиционным формулам, не слишком ли это старомодно?.. Обещаю и клянусь перед всемогущим Богом?.. В исполнении сей моей клятвы да поможет мне Бог?.. Да стоит ли нам-то...? Помялись. Так-то так, но надо не оскорбить и слух народа.
— И потом, господа, наш спор ещё со дня отречения Михаила: как определять нам самих себя: правительство, возникшее волею народа — или по почину Государственной Думы?

Тут вступил Набоков и особенно просил, чтобы никто не оговаривался и не употреблял прежнего опозоренного названия «совет министров», но все бы употребляли только «Временное правительство». Да, ещё же, самый важный вопрос! Исполнительный Комитет желает иметь постоянные контактные встречи с правительством. И значит, — оглядывал министров доброжелательный премьер, — надо нам выделить из своей среды кого-то, трёх-четырёх, постоянных делегатов на эти контакты.

Очень испугался Шингарёв, чтоб его не выбрали: тогда — бесконечная говорильня, торговля, и всей работе гинуть.
Но его и не предлагали. Возглавил комиссию сам князь Львов. А следующий так же естественно предполагался Керенский, — но он стал резко отказываться, мотать головой, что как раз именно ему совершенно неудобно — противостоять товарищам по левым партиям.

Признали, уважили его нежелание. Милюкова думали, но он ледяно отказался. Ему такая роль виделась унизительной. А Некрасов и Терещенко, напротив, сами выдвинулись, очень хотели. Их и выбрали. У Милюкова вот какая забота: Палеолог задумал дать банкет в честь полного состава Временного правительства. Это, конечно, мило и приятно — но какие это вызовет кривотолкования в Совете рабочих депутатов.
Увы, увы. Надо, Павел Николаевич, тактично отговорить французского посла. Просить его отказаться от этого замысла, понять наше положение.

Теперь ещё такой вопрос: что делать с бывшими царскими поездами? Их — пять, и они великолепно оборудованы для поездок. Если кому понадобится из правительства. И неужели теперь их разорить?.. Жалко.
Но и оставить одиозно: что о нас подумают? Милюков решительно заметил, что эти поезда могут понадобиться для иностранных гостей, например. Склонились так: оставить три лучших — собственный императорский, заграничный и императрицы Марии Фёдоровны. А свитский и пригородный — упразднить. И будет пополам.

Дальше потекли назначения, назначения... Отставного полковника Грузинова назначить постоянным командующим Московского военного округа. (Грузинов имел большие заслуги: прошлой осенью он выхлопотал разрешение на знаменитый Продовольственный съезд, развернувший грозную критику царского правительства.) ...
Казённую продажу питей поручить профессору Политехнического института Фридману ...
Разрешить бывшему государственному секретарю Крыжановскому свободное проживание в Петрограде (опасается ареста).

Что-то сегодня всё заседание промолчал обер-прокурор Синода Львов, но с самым значительным дегенеративным выражением, зловеще прокатывая глаза и черня бородой.
Он — ещё не открывал им своей ярости, не пришёл час. Он был оскорблён, заножен, разъярён вчерашним внезапным непослушанием Синода, даже если не забастовкой архиереев! И он готовил удар: расчистить эту святую братию! Но ещё не всё про себя решил.