Известный кадетский деятель, бывший депутат Государственной думы и министр Временного правительства Андрей Иванович Шингарев встречал новый, 1918 год в Трубецком бастионе Петропавловской крепости. В последний день уходящего года он вспомнил свою газетную статью, опубликованную 1 января 1917 г. Шингарев призывал царское правительство возвратиться к идеалам российского конституционализма, нашедшим отражение в Манифесте 17 октября 1905 г., и пойти навстречу устремлениям общества, ожидающего кардинальных политических и социальных реформ.

«Трудно сказать, что готовит нам наступающий новый год, — писал Шингарев в праздничном номере газеты «Речь». — Так страстно, так мучительно хотелось бы, чтобы он был действительно новым не только в календарном числе, а новым по существу: успешным в окончательной победе над внешним врагом, успешным во внутренней борьбе».¹
И действительно, наступивший год оказался беспрецедентен, он превзошел самые смелые фантазии политиков-оппозиционеров, но привел к удручающему финалу — крушению только что родившейся «свободной России». В дневниковой записи от 31 декабря 1917 г. Шингарев с горечью восклицает: «Как далеко современная действительность опередила <...> пожелания, и в то же время как она их разбила, как тирания кучки заменила тиранию старого содержания! Но эта новая тирания, не признанная массою населения, не только его угнетает, но и разрушила страну, разбив наши самые лучшие надежды на демократию. <…> Этот же год разбил и мою личную жизнь. Страна, я верю, вырвется из нового гнета и неминуемого чужеземного ига. Мне никогда не склеить разбитого навеки и отнятого полного уюта семьи с Фроней (супруга А. И. Шингарева, скончавшаяся в сентябре 1917 г. — И. А.). <…> Для страны и для себя лично я пожелал бы одного и того же в наступающем году: полной возможности мирной и спокойной созидательной работы».²
А всего шесть дней спустя Андрей Иванович вместе со своим товарищем по кадетской партии Ф. Ф. Кокошкиным будет зверски убит матросами и красногвардейцами. Это случится на следующий день после разгона большевиками Учредительного собрания. Насилие превращалось в важнейший элемент государственной идеологии, в универсальный механизм властвования. Ненависть к классовым и политическим врагам (во многом искусственно разжигаемая) становилась симптомом страшной болезни, поразившей Россию.

Политическое врачевание

«Министр-капиталист» Шингарев — такой ярлык навешивала на него большевистская пропаганда за принадлежность к партии кадетов — на самом деле был типичным интеллигентом-разночинцем. Отец, Иван Андреевич Шингарев, липецкий мещанин, перебрался в Воронежскую губернию, где занялся мелкой торговлей, со временем приписавшись к купеческому сословию. Мать, Зинаида Никанорова, происходила «из глубоко культурной дворянской семьи, <…> не ограничивала свои заботы о детях только любовным отношением к ним, но старалась развивать в них духовно-гражданские чувства».³ 19 августа 1869 г. в семье родился первенец, которого назвали Андреем. Затем у Шингаревых появилось еще пятеро детей.

По окончании Воронежского реального училища в 1887 г. Андрей поступил в Московский университет на физико-математический факультет. На оплату учебы и очень скромное существование пошли сбережения, которые он сделал еще в Воронеже, зарабатывая уроками, а также ежемесячное отцовское пособие в 25 рублей. Во время летних каникул Андрей приезжал в село Грачевка Усманского уезда Тамбовской губернии, где у отца был собственный хутор, и на общественных началах занимался среди крестьян врачебной деятельно­стью. «Я хочу в качестве врача быть культурным центром для деревни, хочу дать возможность устроиться многим лицам, чтобы работать не одному, чтобы отчасти питать городом воспитанные потребности в культурном обществе и тем самым быть более способным к упорной и долгой работе в деревне», — писал Шингарев своему другу.⁴ Решив продолжить обучение в Московском университете, он выбирает медицинский факультет и в 1894 г. получает второй диплом о высшем образовании.

Через год Шингарев женился на Евфросинии Матвеевне Кулажко — курсистке, с которой он познакомился в Москве во время учебы в университете. Она стала для него поистине верной спутницей и другом. Первым серьезным испытанием для молодой пары оказалась жизнь в глухих деревнях Землянского уезда Воронежской губернии (Малая и Большая Верейки), где Шингарев провел более трех лет. Андрей Иванович мог остаться на кафедре в университете и в перспективе сделать профессорскую карьеру, но предпочел «пойти в народ». Он работал рядовым земским врачом, собирая с «имущих» пациентов по 5 копеек за посещение (бедняков же принимал и вовсе бесплатно). Существенным подспорьем было то, что необходимые лекарства приобретались земством. Шингарев жил в избе, купленной за 60 рублей, и там же открыл медицинский пункт. «А. И., увлеченный все возрастающим своим авторитетом среди крестьян, не замечал невзгод и не тяготился ими», — отмечал хорошо знавший его со студенческих лет А. Г. Хрущов.⁵ Вершиной деревенской врачебной практики Шингарева стало создание небольшой больницы и амбулатории — на эти цели по решению сельского схода было выделено 600 рублей.

Работу «на земле» Шингарев воспринимал как тяжелую, но необходимую школу. В начале 1899 г. Андрея Ивановича назначают межуездным земским врачом Гнездиловского участка Воронежского губернского земства (в сферу его ответственности попадало три уезда). А в 1903 г. он становится заведующим Санитарным бюро Воронежского губернского земства. Вынужденный большую часть времени проводить в Воронеже, Шингарев сетует: «Реальная действительность притянула меня к городу, но к нему не лежит сердце, мне жаль деревни и своей амбулатории».⁶ В качестве заведующего Санитарным бюро Шингарев инициировал масштабную санитарную проверку школ, добился организации в школах горячих завтраков. Он популяризирует идею создания в деревнях яслей-приютов — на средства сельских обществ, но при поддержке земств: «„С миру по нитке — голому рубаха“, гласит пословица. А в яслях эта рубаха — ясли — придется на своих же односельских детей, охранит их и убережет и от лихой напасти несчастья, и от безвременной смерти; без этой рубахи, т. е. без надзора и ухода, крестьянские дети все равно как голый человек, которому нечем прикрыть себя, обезопасить от непогоды, а сшить такую рубаху крестьянское общество „миром“ всегда может».⁷

Постепенно он включается в общественную жизнь. В 1895 г. благодаря имущественному цензу отца его избирают гласным Усманского уездного зем­ского собрания. В Воронежской губернии Шингарев вскоре становится фигурой, объ­единяющей вокруг себя прогрессивных земских деятелей. Опубликованная в 1901 г. книга «Вымирающая деревня. Опыт санитарно-экономического исследования двух селений Воронежского уезда» принесла ему всероссийскую известность в среде интеллигенции. Шингарев доказывает, что первопричина крестьянских бед — малоземелье, ставшее невольным следствием отмены крепостного права в 1861 г., и разрешить эту проблему может только радикальная аграрная реформа.
В 1902 г. Шингарев сближается с «Союзом Освобождения». Он активно участвует в «банкетной кампании», которой ознаменовалась «весна Святополк-Мирского», составляет петиции к Верховной власти с требованием либеральных реформ, в марте 1905 г. выступает в Москве на Пироговском съезде, где озвучивались оппозиционные декларации.
После издания Манифеста 17 октября 1905 г. Шингарев возглавляет в Воронежской губернии организацию партии кадетов, редактирует партийную газету «Воронежское Слово». Андрей Иванович мог попасть в I Государственную думу, но партия решила «сохранить Шингарева для местной работы». Однако после роспуска I Думы и отстранения от должности заведующего Санитарным бюро, Шингарев избирается депутатом II Думы.

Дежурный оппонент

«Живем мы совершенно угорелые от работы: ни читать, ни заниматься чем-либо основательно, ни даже спать — некогда, — сетует начинающий думский политик Шингарев. — Я попал в продовольственную комиссию и занят теперь буквально полсуток. Еле утром пробегаешь газету и с трудом успеешь ответить на обширную корреспонденцию, а ее много, очень много. Все больше просьбы — «горя — реченька бездонная». <…> Работа налаживается. Комиссии работают, готовят законопроекты. Обилие речей пока не устранено, хотя мы и принимаем меры, чтобы урегулировать и этот недостаток думской работы. Особенно мешает крайняя правая и крайняя левая».⁸

Шингарев быстро адаптируется к роли столичного политика. В 1907 г. по­сле роспуска II Думы Андрей Иванович вновь избирается депутатом и становится членом ЦК партии кадетов. В 1908 г. Шингарева принимают в масон­скую ложу французского обряда «Полярная звезда»⁹, что открыло перед ним дополнительные возможности. Вскоре он оказывается «правой рукой» лидера кадет­ской партии и думской фракции П. Н. Милюкова.
Первым боевым крещением в Думе стали выступления по Указу государя от 9 ноября 1906 г. о выходе крестьян из общины, проведенному премьер-министром П. А. Столыпиным в обход парламента (со ссылкой на ст. 87 Основных законов).
Кадеты были против столыпинского варианта аграрной реформы, ориентированного на «разрушение общины по принципу: богатым прибавится, у бедных отнимется». Как пояснял Милюков, «левая общественность всем этим дворянским планам противопоставляла защиту неотчуждаемости наделов кресть­янской общины, сохранение в ней старых порядков переделов, частичных и общих, удешевление аренды, улучшение продуктивности земледелия путем перехода к кооперативному машинному и интенсивному хозяйству, но, прежде всего, как ближайший и неизбежный прием против основного зла — крестьянского малоземелья — ту или другую форму принудительной экспроприации частновладельческих земель».¹⁰

В качестве политического «гладиатора» выставили Шингарева. Он утверждал, что Указ от 9 ноября 1906 г. проведен с нарушением смысла ст. 87 Основных законов, поскольку не было чрезвычайных обстоятельств для его поспешного принятия.¹¹ Тем не менее в апреле 1909 г. все аграрные законы, преду­смотренные Указом, были утверждены во втором чтении. Единственное достижение Шингарева и кадетов касалось финансовых условий, на которых новоиспеченные собственники могут получать землю. Принятые с подачи кадетов поправки предусматривали, что домохозяин, выделяющийся из общины, вправе сохранить за собой излишек земли, находящейся в его бесспорном пользовании, но не безвозмездно (как предлагало правительство), а при условии уплаты обществу стоимости земли по взаимно устраивающей цене (или, в конфликтной ситуации, устанавливаемой волостным судом ).¹² Наиболее активными оппонентами кадетов были октябристы — они представляли интересы крупных землевладельцев. В Думе ключевую для октябристов Земельную комиссию возглавлял тогда М. В. Родзянко.

Но наибольшую известность и своеобразную политическую репутацию Шингарев приобрел благодаря регулярным выступлениям по бюджетным вопросам. В III Думе, а затем и в IV Думе при рассмотрении бюджета Андрей Иванович оказывался главным оппонентом министра финансов В. Н. Коковцова. Публичная дуэль представителя кадетской партии, кстати, не имевшего специального экономического образования, и опытного финансиста, признанного корифея бюджетной политики, вскоре стала ежегодным ритуалом и занимательным политическим зрелищем.

Весной 1908 г. правительство внесло на рассмотрение депутатов проект бюджета, впервые должно было состояться его гласное обсуждение. Согласно Основным законам, утверждение бюджета — один из главных инструментов влияния Думы как законодательного органа. Парадоксально, но в кадетской партии, славившейся высоким интеллектуальным уровнем и изобилием профессуры, среди депутатов не нашлось профессионала-финансиста.
«Выручил воронежский депутат А. И. Шингарев, — вспоминала А. В. Тыркова-Вильямс. — По профессии он был земский врач. По темпераменту общественный деятель. По характеру милый, живой, простой даровитый русский интеллигент, с добрым сердцем, с совестью чуткой и требовательной. Его практический здравый смысл быстро разбирался в любом вопросе. Говорил он легко, подкупал не блеском, не искусством, а искренностью, прямотой. <…> Еще вчера неизвестный провинциал, он быстро сделался любимцем Петербурга. <…> И политические друзья, и политические противники верили в его нравственное чутье. Он и с бюджетом себя связал от избытка добросовестности. Воз был тяжелый, а везти было некому, вот он и впрягся. А потом оказалось, что на него крепко надели бюджетный хомут. Да и самая игра его заинтересовала. А был он человек увлекающийся, как часто бывает с талантливыми людьми. <…> К нему на помощь пришли и внедумские экономисты, и ученые финансисты. Сначала вопрос подробно рассматривался в Ц. К. или прямо во фракции. Шингарев внимательно слушал, поучался, комбинировал, потом составлял свою думскую речь. В ней все было исправно, точно, без грубых промахов, но самостоятельного взгляда на русское государственное и народное хозяйство он себе не выработал. <…> Для такого огромного, нового для него предмета, как государственное хозяйство шестой части света, у Шингарева не хватало подготовки. При всей своей добросовестности, он оставался на уровне популярного лектора Народного Университета».¹³

Знакомство с новой и столь сложной сферой деятельности, как государственные финансы, давалось Шингареву нелегко. Он и не скрывал, что вынужден постоянно многому учиться. «Все время с утра и до обеда занимаюсь, читаю, пишу, изучаю финансы и английский язык, — сообщал Шингарев в письме к жене от 19 августа 1908 г., после возвращения из небольшого отпуска, проведенного по обыкновению в Грачевке. — Отдохнул изрядно, настолько изрядно, что снова тянет на люди, в суету жизни. Готов опять садиться за просмотр бюджетных смет, произносить речи в дикой обстановке Таврического дворца».¹⁴ В. Н. Коковцов вспоминал, что Шингарев, выдвинутый в 1908 г. как рупор либеральной оппозиции, «специально готовился к этой роли и уже успел выдержать блестяще экзамен на партийных собраниях»: «Никому из правительства Шингарев совершенно не был известен, но до нас доходили сведения из думских кулуаров, что среди депутатов распространяется молва о нем как о человеке очень даровитом и чрезвычайно резко настроенном против правительства. Его былая карьера — земского врача Воронежской губернии — не говорила ничего о его финансовых дарованиях, но все воронежские депутаты говорили, что в земских собраниях он считался именно специалистом по сметным вопросам, едким в прениях и крайне настойчивым в аргументации и проведении своих взглядов, всегда решительно оппозиционного характера».¹⁵

Политики, симпатизировавшие лично Шингареву, тем не менее не могли не замечать поверхностности его экономических знаний — за это Андрея Ивановича будут упрекать и в 1917 г., после назначения министром Временного правительства. Кадет В. Д. Набоков, поработав вместе с Шингаревым в первом составе Временного правительства, отмечал: «Шингарев всю свою жизнь оставался по существу тем, чем он должен был бы остаться при более нормальных условиях, русским провинциальным интеллигентом, представителем третьего элемента, очень способным, очень трудолюбивым, с горячим сердцем и высоким строем души, с кристально чистыми побуждениями, чрезвычайно обаятельным и симпатичным как человек, но, в конце концов, «рассчитанным» не на государственный, а на губернский или уездный масштаб».¹⁶ Депутат Государственной думы, октябрист и один из будущих лидеров Прогрессивного блока С. И. Шидловский констатировал: «Шингарева я считаю очень хорошим человеком, но никак не деловым и, во всяком случае, очень заблуждающимся относительно своей осведомленности в финансовых вопросах». Более того, Шингарев как министр Временного правительства демонстрировал особенность, характерную для многих бывших оппозиционеров: «лица, очень успешно критикующие, подчас бывают очень слабыми исполнителями того дела, на критике которого они приобрели себе известную репутацию».¹⁷

Риторика, сопутствующая бюджетным выступлениям Шингарева, была стереотипна. Непременно делался акцент на необходимость более эффективного расходования бюджетных средств, большей прозрачности и контроля со стороны Думы. Например, при рассмотрении бюджета на 1910 г. Шингарев указывал на отсутствие независимого контроля, на «ограниченность бюджетных прав Думы, незаконность действий правительства, направленных к стеснению этих прав, на упорное нежелание его представлять думским комиссиям сведения по исполнению росписи, на недостаточное развитие культурно-производственных расходов, на крайний вред общей политики правительства, отражающийся в замедлении неотложных реформ».¹⁸

Стиль речей Шингарева министр финансов Коковцов считал некорректным, по его словам, депутат «часто отравлял мне мое существование обычными его приемами бороться со своим противником своеобразными аргументами, далекими от существа предмета и рассчитанными на сочувствие толпы, падкой на обличения власти, хотя бы и лишенные справедливости».¹⁹ Более всего Коковцова раздражало то, что Шингарев публично предъявлял претензии к бюджету после того, как проект проходил рассмотрение в думской Бюджетной комиссии и все самые спорные вопросы уже были сняты: «Зачем же молчали они раньше, к чему скрепляли своей подписью вполне корректные протоколы заседаний комиссии, не оставлявшие ни малейшего следа своего неудовольствия. <…> Оппоненты, как и я, отлично понимали, что из их речей не выйдет ровно ничего, и роспись, которую они так критикуют, будет одобрена ими же, да и сами они прекрасно сознают, что она составлена безукоризненно, что наши финансы находятся в отличном состоянии и что весь финансовый распорядок не дает им ни малейшего права на то несправедливое и даже обидное отношение, которое ими опять проявлено».²⁰

Задним числом Коковцов удостаивает Шингарева, подчас произносившего трех-четырехчасовые речи, весьма своеобразных комплиментов: «Его энергия была поистине изумительна. Неуспехи его выступлений его вовсе не обескураживали. Почти всегда он оставался в неприятном положении человека, усилия которого не приводили ни к чему, но так как на следующий день газета «Речь» хвалила его и осуждала меня, то цель его оказалась достигнутой, и он с новой энергией принимался за меня, и наши шпаги неизменно скрещивались».²¹

Справедливость этих замечаний подтверждали и некоторые соратники Андрея Ивановича. «Коковцов журчал и журчал, как ручеек, но в этом журчании сказывалось доскональное знание всех подробностей сложного бюджета Российской Империи, — признавала Тыркова-Вильямс. — У него была отличная память, и, возражая Шингареву, министр мог доставать из разных углов прихода и расхода нужные цифры. Коковцов не горячился, не волновался. <…> Но когда доходило дело до возражений Шингареву, Коковцов, который был много старше своего оппонента, поворачивался в его сторону и с особой, дружественной снисходительной усмешкой начинал уклеивать и отчитывать любимого противника. Это их обоих забавляло. В этой игре даже внешняя деревянность Коковцова смягчалась. В их схватках не было едкой враждебности, сгущавшейся около думской трибуны, когда в министерской ложе появлялся Столыпин. Но если, что тоже бывало, Шингареву удавалось уклеить Коковцова, то министру это совсем не нравилось и свою досаду он не всегда скрывал».²²

Кстати, когда в 1912 г. власти стали препятствовать Андрею Ивановичу при переизбрании в Думу от Воронежа (подвергался сомнению его имущественный ценз), Коковцов сетовал: без Шингарева в Думе будет неинтересно! Впрочем, все обошлось — Шингарев был избран в IV Думу, хотя, во избежание лишних сложностей, ему пришлось баллотироваться от Петербурга.

Лучший вид обороны

Вступление России в войну заставило большинство политиков-либералов временно отказаться от привычного радикализма в отношении к власти. Подобный шаг был нелегок, тем более что и сама власть постоянно давала поводы для недовольства. Шингарев отмечал в письме от 6 января 1915 г.: «Критиковать и ругаться за творимые безобразия во время войны немыслимо. Хвалить невозможно, молчать тягостно. Положение очень невеселое».²³ В преддверии войны в своих выступлениях он настойчиво подчеркивал, что раскол между властью и обществом неумолимо усиливается. «Рознь населения и власти растет с увеличивающейся тревожной быстротой, — писал Шингарев в газете «Русские ведомости». — Не только ничего не сделано для ее устранения, но, наоборот, все делается, чтобы ее углубить и расширить».²⁴ Весной 1914 г. Шингарев впервые призвал отклонить проект бюджета и лишить правительство средств, так как оно утратило доверие общества, оттолкнув от себя все его слои.²⁵

И все-таки в новых условиях Шингарев стремится к конструктивной работе «в интересах обороны», тем более что он занял ответственный пост председателя думской Комиссии по военным и морским делам.

Примечателен сам факт избрания в июле 1915 г. главой этой важнейшей комиссии кадета и одного из лидеров оппозиции. Прежде, в III Думе, кадетов, подозреваемых в революционных симпатиях, не допускали к участию в работе комиссии по обороне — октябрист А. И. Гучков без обиняков объяснял эту дискриминацию заботой о сохранении государственных тайн. Но теперь устремления всех фракций, в том числе правых, сошлись на фигуре Шингарева. Знаковым было и то, что его кандидатуру выдвинул известный националист В. В. Шульгин. Давний политический оппонент Шингарева, он полагал, что Андрей Иванович благодаря своим личным качествам и полученному в Думе профессиональному опыту более других подходит на роль руководителя военно-морской комиссии. Вспоминая о «пламенном Шингареве», который может «тронуть всех почти до слез», Шульгин отмечал: «Шингарев очень переменился за время войны. Я помню, как раньше, когда он говорил с кафедры, у него иногда бывали такие злые глаза. <…> Теперь эти «злые глаза» так часто подергиваются подозрительной влагой. <…> И становятся удивительными, когда он говорит о России».²⁶ «В комиссии по обороне нужны теперь только энергичные, опытные и независимые люди, — аргументировал целесообразность избрания Шингарева другой представитель правого крыла, депутат А. И. Савенко. — А. И. Шингарев хорошо проявил в бюджетной комиссии свою громадную работоспособность и свое умение к самостоятельной критике».²⁷

Таковы дополнительные свидетельства обаяния Андрея Ивановича, его способности располагать к себе людей, находить общий язык в практических вопросах не только с политическими единомышленниками. «В Государственной Думе даже политические противники относились к Шингареву по-приятель­ски, сносились с ним куда охотнее, чем с Милюковым, — вспоминала Тыркова-Вильямс. — Шингарев ни справа, ни слева не вызывал к себе острой враждебности. А Милюков сердил, раздражал их. Правые видели в нем воплощение книжной, либеральной непримиримости. Преданность основам либеральной идеологии была и в Шингареве не меньшая, но у Милюкова не было гибкости в общении с людьми, он не умел вовремя смягчить спор шуткой. <…> У Шингарева был подкупающий дар обходительности, с ним было приятно встретиться, обменяться несколькими словами. Это очень помогает в политической деятельности. Шингарев и на трибуну всходил, и в кулуарах появлялся с улыбкой, которая хорошо передавала его характер и очень шла к его пригожему, тонкому лицу, обрамленному прямой черной бородкой. <…> Шингарев улыбался, потому что любил быть на людях, любил людей. Они это чувствовали, на это отзывались. В пестрой толпе членов Думы не было человека популярнее Андрея Ивановича. Конечно, сущность была не в его улыбчивости, а в душевной силе, которая понемногу создала ему исключительный авторитет на всех скамьях».²⁸

Шингарев был убежден в неэффективной организации снабжения армии и вообще в слабой готовности российских вооруженных сил к войне. На его взгляд, «требования войны не были предвидены, и вся подготовка не соответствовала масштабу войны»: «Была ли основная ошибка результатом неумения, недогадливости или злого умысла, я не знаю. Я лично объяснял ее себе недогадливостью, недостаточной предусмотрительностью, может быть, недостаточным знакомством с тем, что делалось в Германии».²⁹ Сложившаяся ситуация не стала для Шингарева большим сюрпризом. И прежде, изучая правительственные сметные росписи, он часто указывал на нерациональность расходов по линии военного и морского ведомств. Например, в 1909 г. на оборудование и реорганизацию армии ассигновывалось 50 млн рублей, а израсходовали только 5 млн рублей, между тем запрошенные военным министерством средства были привлечены в виде займов и казне приходилось платить проценты. Военные могли сначала построить крепость стоимостью 35 млн рублей, а затем потребовать бюджетных средств на ее снос по причине ненадобности. Раздувались расходы на содержание штаба Тихоокеанской эскадры, хотя она состояла всего из двух крейсеров — «Жемчуга» и находящейся в ремонте «Авроры»…³⁰

   Депутат-октябрист полковник Б. А. Энгельгардт, отзывавшийся о Шингареве как о «типичном «русском интеллигенте», умном, образованном, с лучшими намерениями», так оценивал его работу во главе военно-морской комиссии: «С военным вопросом Шингарев был знаком очень мало, но председателем был прекрасным, так как умело вел заседания, да к тому же во время войны все дело комиссии сводилось к ассигнованию кредитов, не вдаваясь в рассмотрение военных вопросов по существу».³¹ Поначалу Андрей Иванович стремился избегать конфронтации с Верховной властью и оставался с рамках некой лояльности. Правда, во время аудиенции у Николая II Шингарев употребил покоробившее государя выражение «преступная сдача крепостей». Он опасался, что после этого Николай II откажется принять доклад о состоянии дел в армии, подготовленный по поручению военно-морской комиссии. Желая пред­отвратить скандал, который может обернуться негативным общественным резонансом для Верховной власти и поставить под сомнение миф о «священном единении», Шингарев предупреждал нового военного министра А. А. Поливанова (он был назначен в июне 1915 г. после увольнения одиозного В. В. Сухомлинова): «Это было бы чрезвычайно неудобно для народного представительства, и я хотел бы сначала обеспечить возможность избежания недоразумения <...> чтобы, считаясь с обстоятельствами войны, не начинать публичного спора».³²

Шингарев был в числе представителей Думы и Государственного совета, которые по приглашению союзников посетили Англию, Францию и Италию в апреле—июне 1916 г. Прежде Андрей Иванович не был избалован заграничными поездками и вообще светской жизнью, и прием делегации «по высшему разряду» произвел на него сильное впечатление, которым он делился с женой в чуть ли не ежедневных письмах. К примеру, Андрей Иванович рассказывал о прибытии в Лондон: «Здесь мы помещены в очень аристократическом отеле, тихом и удобном. Я рядом с Павлом Николаевичем (Милюковым. — И. А.), между нами ванна и уборная. Первые дни прошли в толкотне и кое-каких закупках, завтра нас принимает король, потом будет обед с министрами, и таким образом начнется длинный ряд официальных приемов и обедов. <…> Вечером в гостинице у нас был маленький концерт, я было пошел туда, но скоро возвратился назад: дамы разодеты в пух или, вернее, полураздеты; хотя я был в смокинге и пр., но это общество расфранченных людей было не по душе; как-то неприятно глядеть на все это во время войны».³³

По приезде в Петроград Шингарев и Милюков выступили с отчетами на закрытом заседании комиссии по военным и морским делам (с участием представителей правительства). Андрей Иванович восторженно сообщал: «везде мы встречали необычно радушный и трогательный прием со стороны всех слоев населения», на митингах «тянулись к нам тысячи рук, бросались цветы», звучали приветствия «Да здравствует Россия!». Внушало оптимизм и знакомство с военно-морской мощью союзников, хорошо налаженным снабжением армий, грамотно организованной работой промышленности. Главный вывод: разгром Германии неизбежен и Россия обязана вместе с демократическими союзными государствами довести войну до победного конца. «Мы имеем полное основание утверждать, что, несмотря на все совершенства организации, честность управления, беззаветную преданность населения, отсутствие внутреннего раздора, громадную подготовку (речь идет о Германии. — И. А.), — недалек час, когда враг будет сломлен», — заявлял Шингарев. Утверждения о неприемлемости для России сепаратного мира имели внутриполитический подтекст, связанный со слухами о намерениях «темных сил» вывести Россию из войны: «Шопотб, будто бы раздающиеся от некоторых русских людей отсюда, что, может быть, не помириться ли, всякие такие вещи, считаем мы преступлением перед родиной (голоса: верно; рукоплескания везде среди членов Государственной думы и на правительственных скамьях)». В то же время Шингарев подчеркивал, что общественность в лице Думы намерена еще активнее изобличать недостатки в работе власти: «Приезжая оттуда, господа, мы привозим еще больше уверенности, еще более желания бороться до конца, и бороться с собственной слабостью, и бороться со слабостью нашего управления».³⁴

В целом политическая позиция Шингарева определялась установками Прогрессивного блока — широкой межпартийной коалиции, одним из лидеров которой он являлся. В списках «министерства доверия», составлявшихся в кругах оппозиционной общественности, Андрей Иванович фигурировал в роли министра земледелия или министра финансов. Именно эти министерские порт­фели он последовательно получит во Временном правительстве.

В конце 1916 г. Шингарев был среди политиков-либералов, ратовавших за более жесткую и масштабную атаку на власть. В преддверии намеченного на 1 ноября открытия сессии Государственной думы, на заседаниях Прогрессивного блока, посвященных выработке стратегии, Андрей Иванович призывал максимально воспользоваться политической конъюнктурой. В смелых и энергичных выступлениях следует сделать акцент на разоблачениях «темных сил» (нельзя же игнорировать столь популярные у населения мифы об «измене»!) — естественно, под «соусом» патриотической риторики. Шингарев весьма цинично и откровенно формулировал эту установку на заседании блока 20 октября 1916 г.: «Если есть злая воля, в которую верит страна, которая с дьявольской ловкостью, с гениальной прозорливостью готовит обстановку сепаратного мира, — надо в это и ударить. Надо сказать это стране, назвав это действие изменой. <…> Этим Госуд<арственная> Дума создаст недосягаемую позицию. <…> Она скажет, где опасность, и будет звать к победе. Это вызовет удовлетворение и в армии, где об этом говорят на каждом шагу. Мы пойдем навстречу собственным словам и мыслям народа и попадем в самое больное место!»³⁵ 

Похоже, сколько-нибудь достоверных доказательств «измены» у Шингарева не было. Скорее, на психологический настрой думских лидеров влияло явное неблагополучие в правящих верхах, выражавшееся в «распутинщине», «министерской чехарде» и т. п. Тяжелое впечатление произвела и состоявшаяся накануне, 19 октября, на квартире Родзянко встреча с А. Д. Протопоповым. Бывший коллега по блоку, заместитель председателя Думы, октябрист Протопопов неожиданно переметнулся на сторону власти и возглавил Министерство внутренних дел. Уже в самом факте назначения в правительство человека, имевшего отношение к Прогрессивному блоку, лидеры оппозиции усматривали опасный прецедент для своего имиджа. «Мы не знаем, каким образом вы назначены, — негодовал Шингарев, наступая на Протопопова. — Слухи указывают на участие в этом деле Распутина; затем вы вступили в М<инистер>ство, главой которого является Штюрмер — человек с определенной репутацией предателя (точнее, Б. В. Штюрмер являлся министром внутренних дел до назначения А. Д. Протопопова, а на тот момент уже стал премьер-министром. — И. А.). <...> В ваше назначение освобожден и другой предатель — Сухомлинов (находящийся под следствием бывший военный министр В. В. Сухомлинов был освобожден из-под ареста. — И. А.)».³⁶ Поведение Протопопова наводило на мысль, что во главе МВД — одного из ключевых ведомств, определяющих в том числе характер взаимоотношений государства с Думой и общественными кругами, — оказался человек с «дефектом психики». Взгляд Шингарева на Протопопова — это взгляд не только политика, но и врача: «Я все время на него смотрел, наблюдал и думал, что у него в голове не ладно: его ответы, манера поведения, его крайняя ажитация, его странные вставки и замечания — как, например, знаменитая его фраза к Милюкову — «Анна Сергеевна (супруга Милюкова. — И. А.) добрее вас», — все это было необычайно странно и дико. <...> Он закидывал голову назад, глаза закатывал вверх, городил в полуэкстазе какую-то чепуху».³⁷

Шинагрев разделял распространенную в среде оппозиции иллюзию, что выступления в Думе, дискредитирующие власть и по своему стилю не оставляющие места какому-либо компромиссу, не подталкивают страну к революции. Андрей Иванович называл себя «большим скептиком насчет революции». И хотя оппозиция пугала власть тем, что заключение «сепаратного мира» способно вы­звать революцию, в душе он не верил в этот ударный пропагандистский тезис: «Масса усталых людей скажет: дайте выспаться, вымыться и поесть».³⁸

Однако Дума не смогла добиться от власти существенных уступок и изменения внутренней политики, а также действенных мер по борьбе с экономиче­ским кризисом. Чуда не случилось ни с уходом в отставку премьера Штюрмера, ни после убийства Распутина. Разочаровавшись в парламент­ских методах, Шингарев оказывается в числе тех, кто всерьез задумывается о «дворцовом перевороте». Соответствующую позицию он занимал на совещаниях общественных деятелей и военных, проходивших в Петрограде в январе 1917 г. с участием генерала А. М. Крымова. Родзянко вспоминал об одном из таких обсуждений у себя на квартире:
«Крымов замолк, и несколько минут все сидели смущенные и удрученные. Первым прервал молчание Шингарев:
— Генерал прав — переворот необходим… Но кто на него решится?
Шидловский с озлоблением сказал:
— Щадить и жалеть его (Николая II. — И. А.) нечего, когда он губит Россию.
Многие из членов Думы соглашались с Шингаревым и Шидловским: поднялись шумные споры. Тут же были приведены слова Брусилова: „Если придется выбирать между царем и Россией — я пойду за Россией“».³⁹

О мрачных настроениях Шингарева свидетельствует Шульгин, срочно вы­­­­з­ванный им в Петроград. «Положение ухудшается с каждым днем… — обрисовывал ситуацию Шингарев. — Мы идем к пропасти… Революция — это гибель, а мы идем к революции… Да и без революции все расклеивается с чрезвычайной быстротой… С железными дорогами опять катастрофически плохо… Они еще кое-как держались, но с этими морозами… Морозы всегда понижают движение, — а тут как на грех — хватило!.. График падает. В Петрограде уже серьезные заминки с продовольствием… Не сегодня завтра не станет хлеба совсем… В войсках недовольство. Петроградский гарнизон ненадежен. Меж тем, как вы знаете, наше военное могущество, техническое, выросло, как никогда… Наше весеннее наступление будет поддержано невиданным количеством снарядов… Надо бы дотянуть до весны… Но я боюсь, что не дотянем…» Особенно тревожило Шингарева ощущение, что Прогрессивный блок рискует потерять инициативу в условиях нарастающего недовольства населения: «Зашло так далеко, пропущены все сроки, я боюсь, что если наша безумная власть даже пойдет на уступки, если даже будет составлено правительство из этих самых людей доверия, то это не удовлетворит… Настроение уже перемахнуло через нашу голову, оно уже левей Прогрессивного блока… придется считаться с этим… Мы уже не удовлетворим… Уже не сможем удержать… Страна уже слушает тех, кто левей, а не нас… Поздно…»⁴⁰

Не хлебом единым?

«Началось… Получен указ о роспуске Думы… В городе волнение… Надо спешить… Занимают мосты… мы можем не добраться… Мне прислали автомобиль… Приходите сейчас ко мне… Поедем вместе…» — с такими словами утром 27 февраля 1917 г. Шингарев разбудил своего соседа Шульгина (они жили на Петроградской стороне, в доме № 22 по Большой Монетной улице). На Каменноостровском проспекте, перед Троицким мостом, толпа остановила автомобиль с депутатами:
«Какие-то мальчишки, рабочие, должно быть, под предводительством студентов, распоряжались:
— Назад мотор! Проходу нет!
Шингарев высунулся в окошко.
— Послушайте. Мы члены Государственной думы. Пропустите нас — нам необходимо в Думу.
Студент подбежал к окошку.
— Вы, кажется, господин Шингарев?
— Да, да, я Шингарев… пропустите нас.
— Сейчас.
Он вскочил на подножку.
— Товарищи — пропустить! Это члены Государственной думы — т. Шингарев.
Бурлящее месиво раздвинулось — мы поехали… со студентом на подножке. Он кричал, что это едет «товарищ Шингарев», и нас пропускали. Иногда отвечали:
— Ура т. Шингареву!»⁴¹

«Народная волна, народная революция без героев, с одной толпой, без плана и системы, с одними рефлексами, как всегда в толпе, — вот что заполнило перед глазами современников весь горизонт», — вспоминал Шингарев.⁴² Солдатский бунт, предопределившей разрушительный, насильственный характер событий, стал одной из главных неожиданностей. Узнав о взятии солдатами Главного артиллерийского управления, Андрей Иванович реагировал недву­смысленно: «Подобные вещи могут делать лишь немцы, наши враги».⁴³ Хотя в принципе политики-либералы еще накануне Февраля 1917-го били тревогу по поводу чрезмерной концентрации в Петрограде запасных частей (в городе находилось около 180 тысяч солдат и не менее 120 тысяч солдат — в окрестностях). Солдаты, пребывавшие в тяжелых бытовых условиях, запертые в казармах, «скучающие и озлобленные», находившиеся под началом наспех под­готовленных прапорщиков, были психологически предрасположены к антиправительственной пропаганде и, как оказалось, к стихийному бунту.⁴⁴ 10 декабря 1916 г., на заседании Комиссии по военным вопросам Госдумы, Шингарев выражал тревогу за «запасные» батальоны, откуда поступают «жалобы на плохую пищу, отсутствие достаточных помещений и непригодность кадрового состава офицеров, занимающихся обучением и подготовкой нижних чинов».⁴⁵

Еще накануне революции Шингарев уделял особое внимание продовольственному вопросу, настаивая на принятии правительством чрезвычайных мер (прежде всего — введения хлебной монополии). Осознавая, насколько значительную роль в февральских событиях сыграли «хвосты» за хлебом и в целом проблемы с продовольствием, он берется за решение этих вопросов. Шингарев возглавляет Продовольственную комиссию, созданную 28 февраля из представителей Временного комитета Государственной думы и Петроградского Совета рабочих депутатов. Как отмечал его ближайший сотрудник А. Г. Хрущов, «охваченный желанием практически помочь беде, предотвратить надвигающийся голод, А. И. первые дни революции весь ушел в эту работу, спал там же, в Таврическом дворце, не раздеваясь, ряд ночей, всего по несколько часов».⁴⁶

Эту деятельность он продолжил в качестве министра земледелия Временного правительства. Андрей Иванович утверждал, что для него данное назначение было «двойной жертвой». Во-первых, он вообще не стремился к власти. Во-вторых, в силу сложившейся ситуации ему пришлось принять портфель министра земледелия, а не финансов, — последний вариант он считал более соответствующим своему думскому амплуа.⁴⁷ Министром же финансов в первом составе правительства стал тридцатилетний М. И. Терещенко — хозяин сахарных заводов, депутат-прогрессист IV Думы, меценат и владелец издательства «Сирин», участник заговора генерала Крымова, масон, ближайший друг А. Ф. Керенского, Н. В. Некрасова, А. И. Коновалова. Тем не менее уже 5 мая Шингарева назначили министром финансов в новом, коалиционном правительстве. Андрей Иванович «тяжело переживал» апрельский кризис и уход в отставку Милюкова, не верил в «честность коалиции» и не видел «возможности практической работы при создавшихся условиях», но был вынужден подчиниться партийной дисци­плине.⁴⁸ Министерство же земледелия было расчленено на две структуры, переданные социалистам — эсеру В. М. Чернову (собственно Министерство земледелия) и народному социалисту А. В. Пешехонову (Министерство продовольствия). Однако некоторое время Шингарев, уже будучи министром финансов, продолжал работу, начатую в Главном продовольственном комитете.

Важнейшая антикризисная мера, подготовленная Шингаревым, — закон о хлебной монополии (он был утвержден правительством 25 марта). Шингарев полагал, что основной проблемой является не отсутствие хлеба, а несовершенство государственной системы его «заготовки» и централизованного распределения — ведь в условиях войны и хозяйственного кризиса сугубо рыночные механизмы не могут быть эффективны. Законопроект был разработан совместно с социалистами из Продовольственной комиссии Петроградского Совета. Как признавал меньшевик Н. Н. Суханов, «социальное содержание этой меры было продиктовано слева и принято справа»: «Весь хлеб объявлялся собственностью государства и подлежал реквизиции по телеграфу за вычетом определенных продовольственных кормовых и посевных норм. Хозяева превращались в ответственных хранителей хлеба, подконтрольных вновь учреждаемым местным продовольственным комитетам».⁴⁹ Закон был издан вопреки протестам Всероссий­ского торгово-промышленного съезда, который видел в нем посягательство на принцип свободы торговли. Левые поддержали и постановление правительства от 14 апреля «О гарантии посевов»: «Этот декрет <...> должен был предотвратить паническое сокращение посевов всеми сколько-нибудь крупными хозяевами (и между прочим, он также предоставлял право запашек пустующих земель мест­ным крестьянам — в целях расширения посевной площади)».⁵⁰

Что же касается комплексной аграрной реформы, Шингарев разделял общую позицию правительства (и программную установку кадетов) — этот вопрос может решать только Учредительное собрание. В декларации правительства от 19 марта говорилось о недопустимости самочинных захватов частных земель, с аналогичными призывами пришлось обращаться к населению и месяц спустя, когда обозначился безудержный рост анархии в деревнях: «Большая беда грозит нашей родине, если население на местах, не дожидаясь решения Учредительного собрания, само возьмется за немедленное переустройство земельного строя. Такие самовольные действия грозят всеобщей разрухой». Новая власть ограничивалась конфискацией земель министерств и двора. Для подготовки реформы и изучения ситуации правительство учреждало Главный земельный комитет и местные комитеты. Позже, когда министром земледелия стал В. М. Чернов, комитетам передали некоторые полномочия по решению земельных споров. Что, по мнению Шингарева и других либералов, явилось дополнительным шагом к анархии, подогреваемой большевистской агитацией.

финансовый проповедник

Получив портфель министра финансов, Шингарев сразу включается в кампанию по пропаганде «Займа Свободы», выпущенного правительством в апреле, еще под руководством М. И. Терещенко. Активность Андрея Ивановича была столь заметна, что даже вдохновляла сатириков. Например, журнал «Бич» изображал, как Шингарев — врач «по финансовым и продовольственным болезням» — колдует над телом старушки-России с бутылкой снадобья («Заем Свободы»): «В качестве бывшего земского врача должен констатировать совершенное истощение жизненных соков. Однако, гражданка Россия, не отчаивайтесь. Примите вот этой микстуры миллиардов на пять».⁵¹

Опытный публичный политик, Шингарев задействует в пользу займа целый арсенал аргументов, украшенных эффектной риторикой в духе времени.

Прежде всего, деньги нужны государству для успешного решения главной задачи, требующей усилий всех классов общества: «Война ради обороны до победного конца». «В истории России каждая война ведет за собой освобождение, — уверяет Шингарев. — Крымская война дала освобождение крестьян, японская дала первые зачатки русской конституции, теперешняя война освободила Россию от гнета и царизма». И окончательная победа над внешним врагом — кайзеровской Германией — гарантирует демократическую Россию от новых обременительных военных расходов.⁵²

Но, не переоценивая популярность «войны до победного конца», Шингарев доказывает значимость займа и с точки зрения обустройства будущей мирной жизни: «Успех этого займа есть успех правильного и спокойного развития освобожденной России». В частности, деньги необходимы для обеспечения крестьян землей. Раздел помещичьих земель даст только «полдесятины на душу населения», поэтому нужно будет вкладывать средства в освоение новых территорий, в строительство железных дорог, промышленных предприятий. «Господа, перед государством стоит всемирная задача внутреннего, политического и социального преобразования жизни, разрешение которой немыслимо без обширного количества средств в руках государства», — утверждает Шингарев.⁵³ Выпуск займа, согласно трактовке Шингарева, является и способом борьбы с инфляцией, достигающей колоссальных масштабов. Ежедневно печатается 30 млн рублей, пришлось увеличить с 700 до 8000 человек количество рабочих Экспедиции Государственного казначейства, занятых выпуском денег, и, несмотря на это, каждый месяц казенные расходы превышают доходы на полмиллиарда рублей.⁵⁴ «Если популярный народный заем на общественные нужды государства будет вновь брать из населения массу бумажных средств, тогда не надо их вновь печатать», — высказывает Андрей Иванович далеко не бесспорную мысль.⁵⁵

Эти призывы соответствовали пропаганде одной из ключевых установок новой «общенациональной идеологии» — о всеобщем «самоограничении». «Кто бы он ни был и какой бы пост он ни занимал от верха и до низу, от самого главного рычага до маленького винта государственной машины, все должны помнить, что, если они обязаны ставить свою жизнь на защиту государства, если они отдают детей во имя блага родины, они должны отдать свои гроши, они должны отдать даже все накопленные гроши, они должны отдать те сбережения, которые они приберегли про черный день, ибо черный день наступил для русского государства. <...> Они должны отказаться от ненужных затрат, от бессмысленной роскоши, от золотых украшений».⁵⁶

С одной стороны, Шингарев пытается бороться с ростом расходов, вызванных шквалом требований рабочих и служащих о повышении зарплат и пенсий: «Угнетенное, бесправное прежде население потребовало себе во время революции прав в максимальных размерах; анархические проявления наших дней есть лишь доведенные до гипертрофии, до уродства требования. Весь ужас в том, что сознание прав обостряется до последней степени и не координируется сознанием обязанностей и ответственности. <...> Проявление этой несознательности — «Заем Свободы» идет очень плохо!»⁵⁷ Причем отмечалось, что демократические слои населения подписываются гораздо хуже состоятельных граждан.⁵⁸

В то же время «министр-капиталист» Шингарев предлагает жесткие налоговые меры, бьющие по доходам буржуазных слоев, и пытается убедить представителей бизнеса, что такие меры необходимы. 12 июня правительство приняло налоговые законы, разработанные Шингаревым. В частности, предусматривался единовременный дополнительный сбор с наиболее крупных доходов (до 30% от доходов, превышающих 10 000 рублей в год). Увеличивался налог на сверхприбыли промышленных предприятий за время войны (так, если в 1916 г. прибыль превышала 40%, то налог достигал 80%).⁵⁹ Другие идеи Шингарева (повысить акцизы или ввести государственную монополию на сахар, чай, керосин, спички, установить высокие вывозные пошлины на лес и лен и т. д.) остались нереализованными.

Как и большинство видных политиков Февраля 1917-го, к тому же облеченных властью, Шингарев стремился поддерживать «праздничную» атмосферу, внушая населению оптимистичные установки. Андрей Иванович обращал внимание на потребность людей в «энтузиазме», которая, однако, не была удовлетворена даже в «мартовской России». Он доказывал, что «единственная сила, которая двигает людьми в такие моменты, и единственная сила, которая спасает государство, — это энтузиазм. Ничего другого. Власть бессильна заставить страну повиноваться, особенно в период анархии и революционной смуты». «Что такое страна без энтузиазма, что такое армия без энтузиазма? — задавался вопросом Шингарев. — Ведь это сброд, а не армия. Что такое государство, в котором потух огонь энтузиазма? Это ничто. <...> Революция пока еще слабо зажгла этот огонь энтузиазма, потому что он только еще теплится, потому что порыв революционного ветра его еще не раздул, потому что мы нередко топчем его, не умеем раздуть его в пламя. Граждане, в этом спасение родины. Что спасло нашу страну в великую смуту свыше 300 лет назад? Великий энтузиазм, огонь энтузиазма, зажженный Мининым и Пожарским, и больше ничего, потому что это — великая сила, которая двигает людьми».⁶⁰

Впрочем, сам Шингарев, похоже, не чувствовал избытка энтузиазма, да и на результаты своей деятельности смотрел скептически. По словам Б. А. Энгельгардта, он производил «впечатление человека совершенно подавленного обстоятельствами, без веры в успех предстоящего дела».⁶¹ Современники отмечали его разочарованность, готовность смириться с тем, что принимаемые правительством решения зачастую не исполняются. В ответ на критику закона о хлебной монополии (утверждали, что в нем установлены нереалистичные нормы, касающиеся той части урожая, которую владельцы могут оставить себе) Шингарев прямодушно заявлял: «Вы просто их не соблюдайте, если это невозможно, кто вас там будет проверять».⁶² О психологическом состоянии Шингарева можно судить по письму жене от 5 июня: «Теперь, накануне краха, при безумном росте расходов и недостаточном увеличении доходов, занятие финансами — тяжелое бремя и горькая участь. Дезертиром тыла я не был и не буду. Пока смогу — буду работать, а что выйдет — одному Богу известно». За несколько дней до отставки он откровенно признавал: «Лично я буду только счастлив освобождению от каторги, именуемой управлением министерством в данных условиях».⁶³

Освобождение от каторги наступило 2 июля. Шингарев заявил об отставке  по решению ЦК партии кадетов, принятому в условиях очередного политиче­ского кризиса. Все-таки Шингарев был в первую очередь фигурой политиче­ской, хотя при этом даже некоторые политики-социалисты положительно отзывались о его деловых качествах, отмечали личную порядочность. «Шингарев был превосходным деловым министром — со знанием, с огромной энергией, с твердостью и авторитетом, — вспоминал Н. Н. Суханов. — В качестве же политика этот даровитый человек вполне шел на поводу у Милюкова и его Дарданелл. Шингарев был правым министром, был яростным врагом советской демократии и говорил с нами, в контактной комиссии, голосом, дрожащим от волнения и негодования. Непонятно, как этот вечный работник на земской, демократиче­ской ниве, культурный и честный, мог дойти до такого законченного «мировоззрения» крупного капитала. <...> Во всяком случае, его замкнутость в «идеологии» Милюкова, отсутствие гибкости и спокойного, объективного учета сил, развернувшихся на арене революции, не помогли Шингареву».⁶⁴

Бессмысленная жертва

Отдохнув две недели на семейном хуторе в Грачевке, Шингарев возвращается в Петроград. Его избирают членом ЦК партии, он руководит партийной фракцией в Петроградской городской думе, гласным которой стал еще до Февральской революции. В середине августа Андрей Иванович входит в Совет общественных деятелей, образованный в Москве для обсуждения текущих экономических и политических вопросов.

Идейный противник диктатуры и насилия, Шингарев, тем не менее, все более убеждается в необходимости установления твердой власти и связывает свои надежды с фигурой генерала Л. Г. Корнилова. Соответствующую позицию он занял на заседании ЦК партии 20 августа, когда обсуждалось отношение кадетов к возможности «военной диктатуры». Сначала Шингарев надеялся, что Керенский после июльских событий проявит последовательность и жесткость в наведении порядка в стране и организации эффективного управления. Но вскоре он окончательно разуверился в «вожде Свободной России».

Оценки Шингаревым сложившейся ситуации с дальнейшей перспективой «углубления» революции изобилуют безнадежностью. «Мы уже на дне политической революции, ее цветы оборваны и растоптаны, все хозяйство дезорганизовано и банкротство т. н. «революционной демократии», а попросту вожаков интернационального социализма налицо, — констатировал Шингарев в письме от 27 августа (в этот день, кстати, было объявлено о «мятеже» Корнилова). — Осталась только зажженная классовая злоба, ненависть темная и слепая, жажда какого-то разрушения и психопатическое нежелание работать в массах. Только теперь видишь, как революционные страсти туманят разум надолго и часто без остатка».⁶⁵

Напряженной общественной деятельности бывшего министра сопутствовали заботы и весьма прозаические — нужно было зарабатывать деньги для обеспечения семьи (помимо своих пяти детей Андрей Иванович содержал еще троих племянников). «Мне кажется, что все теперь безумно дорого будет стоить, а у меня ничего нет верного в руках в смысле доходов, — сетовал Шингарев в письме супруге. — Твой «министр-капиталист» сейчас беспомощен. Правда, благодаря свободному времени я увеличиваю теперь литературные заработки и, конечно, смогу покрыть наши обычные расходы».⁶⁶ В августе Шингарев стал регулярно публиковать «Политические заметки» во влиятельной либеральной газете «Русские ведомости», но не пренебрегал и написанием многочисленных статей для провинциальных изданий.

Всегда дороживший семейным счастьем, постоянно заботившийся о благополучии родных, в сентябре 1917-го он, по собственному признанию, пережил самую большую трагедию в своей жизни. В Воронеже от инфаркта скончалась его жена. Этому предшествовали сильнейшие потрясения — крестьяне разгромили и сожгли хутор в Грачевке, и только по счастливой случайности никто из детей не пострадал. Убитый горем Шингарев хотел уйти из политики. Но он вновь не смог остаться в стороне от общих партийных интересов. Андрей Иванович являлся членом Предпарламента, вел предвыборную кампанию и был избран депутатом Учредительного собрания...

28 ноября 1917 г. Шингарева арестовали в Петрограде на квартире графини С. В. Паниной. На этот день ранее намечалось открытие Учредительного собрания, и Шингарев решил приехать из Москвы в Петроград — несмотря на предупреждения о возможности ареста. «Мне и самому казалось, что это должно случиться, но я и в Ц.К., и всем остальным говорил: „Я должен ехать. Бывают моменты, когда личная безопасность политического деятеля должна отступить перед общественным долгом“», — писал он в дневнике, который начал вести уже в Петропавловской крепости.⁶⁷

Андрей Иванович отказывался хлопотать о переводе в больницу по состоянию здоровья (он страдал серьезной болезнью сердца). Говорил, что не хочет покидать партийных товарищей, с которыми удавалось встречаться во время коротких прогулок. Аскетичный в быту, предпочел питаться из «общего котла», хотя политзаключенные могли за 2,5 рубля получать «офицерские» обеды: «Я хочу знать, как питаются те, кто не имеет денег для оплаты «привилегированного» стола. Обед из супа, с небольшим кусочком мяса, 2 ложки гречневой каши и 1/2 хлеба — это все. 2 раза дают кипяток и к чаю на день четыре куска сахара. Около 7 час. вечера ужин из одного пустого супа».⁶⁸ В камере «отвлечься от всяких беспокойных мыслей» Шингареву помогало изучение итальян­ской грамматики…

По газетам Андрей Иванович внимательно следил за событиями и первыми шагами советской власти. На страницах дневника он дает ей безжалостную и точную оценку.

В частности, 2 декабря Шингарев записал: «От старого режима достались новой «диктатуре» достаточно обширные тюрьмы. Но ведь новый «режим» может и превзойти своего предшественника. <...> Он не изжил ни своей идеологии, ни своего, увы, обаяния для темной массы, как это случилось с царским самодержавием. А потому он циничнее и храбрее. Ему все нипочем. <…> Вчера в «Дне» (оппозиционная социалистическая газета. — И. А.) прочел характери­стику Ленина. <…> Какое поразительное сходство, типичное, с Петром Верховенским из «Бесов». Гениальная картина Достоевского, возникшая по поводу процесса Нечаева, только теперь понятна своей проникновенностью и пророческой прозорливостью. Разве не исполинская нечаевщина охватила Россию и мучит ее в кровавом кошмаре… Только скоро ли бесноватые исцелятся и ринутся в стадо свиней?»⁶⁹

С презрением реагировал Шингарев на ложь большевистской пропаганды: «Нет имени негодяям и лжецам в «Правде». Даже свою неспособность справиться с пьяным погромом и неистребимую слабость толпы, разнузданной и развращенной безнаказанностью и бессудностью, они сваливают на контрреволюцию, корниловцев и калединцев. Подлые и жалкие лгунишки, без чести и смелости говорить «правду». Самая отвратительная смесь партийного ханжества и безнравственности».⁷⁰ Шингарев негодовал, узнав, что графиня Панина была освобождена из тюрьмы после того, как ее друзья собрали по подписке 93 тысячи рублей (эту сумму, полученную от Министерства народного просвещения Временного правительства, она отказалась сдать в кассу большевистского Наркомпроса, то есть незаконной власти): «Выкуп внесен, как разбойникам при похищении дорогих людей. Да и в сущности большевизм вовсе не социальная революция, ибо таковая вообще невозможна, а вооруженный грабеж. Грабеж капиталистов рабочими, грабеж интеллигенции невеждами, грабеж России германскими агентами».⁷¹

Октябрьский переворот — преступление, но при этом Шингарев подчеркивал объективность и закономерность русской революции, свержения царизма в феврале 1917-го. В годовщину восстания декабристов, 14 декабря, Андрей Иванович размышлял о логике освободительного движения в России. Он считал, что революция была предопределена разрывом между властью и основными слоями общества, который не удалось вовремя преодолеть путем либеральных реформ. Российская государственность напоминала собой «колосc на глиняных ногах»: «Поразительное несоответствие между верхушкой общества и его основанием, между вождями государства в прошлых его формах, а также и вождями будущего и масс населения — меня поразило еще в юности».⁷²

Несмотря на последовавшие за Февралем 1917-го трагические события — крушение демократического строя и установление диктатуры, — Шингарев считал революцию неизбежным и необходимым этапом в историческом развитии России: «Теперь, когда революция произошла в таких размерах и в таком направлении, какого тогда никто не мог предвидеть, все же я говорю — лучше, что она уже произошла! Лучше, когда лавина, уже нависшая над государством, уже скатилась и перестала ему угрожать. Лучше, что до дна раскрылась пропасть между народом и интеллигенцией и стала, наконец, заполнена обломками прошлого режима. <…> Лучше, потому что только теперь может начинаться реальная сознательная работа, замена глиняного начала русского колоcса достойным его и надежным фундаментом. <…> Вот почему я приемлю революцию, и не только приемлю, но и приветствую, и не только приветствую, но и утверждаю. Если бы мне предложили начать ее сначала, я не колеблясь бы сказал теперь: „Начнем!“».⁷³

* * *

6 января 1918 г. около шести вечера А. И. Шингарев и Ф. Ф. Кокошкин покинули Петропавловскую крепость и на извозчиках, под конвоем красногвардейцев, отправились в Мариинскую больницу, на Литейный проспект. Шингарев не хотел переезжать, но, когда его сестра Александра и супруга Кокошкина, при поддержке представителей Красного Креста, получили в Смольном нужные разрешения, пришлось «подчиниться». А. И. Шингарева вспоминала, что, оказавшись в теплой больничной палате, Андрей Иванович оживился, начал распаковывать вещи, вынимая, к ее удивлению, продукты, передававшиеся в тюрьму: «„Скучно есть одному, мне совсем не хотелось“, и стал сам хлопотать у стола, заваривал чай, достал сыр, масло, икру, хлеб, конфеты, все разложил на стол. „Ну вот, сегодня в первый раз я снова буду есть по-человечески: ведь там у меня не было ни вилки, ни ножа…“ Поужинав и попрощавшись с сестрой, Шингарев в благодушном настроении расположился на кровати и принялся читать „Трех мушкетеров“».⁷⁴

Время приближалось к полуночи, когда у входа в Мариинскую больницу появилось человек десять матросов флотских экипажей «Ярославец» и «Чайка». Их возглавлял красногвардеец С. И. Басов, несколькими часами ранее доставивший Шингарева и Кокошкина в больницу. Заявив напуганному сторожу, что пришла смена караула, он сразу повел матросов на третий этаж, к палатам Андрея Ивановича и Федора Федоровича. Сначала ворвались к Шингареву и с криками, что «убивают министров за 1905 год, довольно им нашу кровь пить!», стали стрелять из револьверов. Попали в лицо, в грудь и в живот. Затем двумя выстрелами — в рот и сердце — был убит Кокошкин. Опьяненные насилием, матросы покинули больницу — теперь они порывались исполнить «классовый долг» в частной лечебнице Герзони, где находилось еще трое бывших министров… Смертельно раненный, Андрей Иванович отказался от перевязок и только попросил сделать ему укол морфия. Через полтора часа он скончался.⁷⁵

Известие об убийстве Шингарева и Кокошкина вызвало шок. Похороны, состоявшиеся на Никольском кладбище Александро-Невской лавры, активисты партии кадетов попытались превратить в масштабную акцию протеста. Проститься с убитыми пришли многие представители оппозиционных партий, бывшие депутаты Думы, члены разогнанного Учредительного собрания. В Москве и других городах состоялись панихиды. Друзья погибших издали несколько брошюр с рассказом об общественной деятельности Шингарева и Кокошкина. «Придет пора, когда народ поймет весь ужас этого злого дела, содрогнется перед ним и в глубине своей совести воздаст должное памяти бескорыстного и самоотверженного печальника о благе народном — Андрея Ивановича Шингарева», — высказывалась в одной из них надежда, подобно многим другим оказавшаяся наивной...⁷⁶ В большевистской прессе резонанс, вызванный убийством бывших министров, представлялся чуть ли не провокацией.

Известно, что В. И. Ленин потребовал от управляющего делами Совнаркома В. Д. Бонч-Бруевича и министра юстиции левого эсера И. З. Штейнберга незамедлительно расследовать преступление и арестовать виновных. Специальная следственная комиссия быстро установила личности всех участников самосуда. Некоторые из них были арестованы и заключены в Петропавловскую крепость. Но двоих матросов — непосредственных убийц — флотские экипажи отказались выдать. Все же предполагалось, что хотя бы часть преступников предстанет перед ревтрибуналом. Но после ухода левых эсеров из Наркомата юстиции в марте 1918 г. большевики забраковали предложенную Штейнбергом редакцию обвинительного заключения, а вскоре дело просто развалилось. Участники кровавой расправы были освобождены из-под ареста и отправлены на фронт.⁷⁷ Убийцы «министров-капиталистов» так и остались ненаказанными... Впрочем, стоит ли удивляться — это было вполне естественно для большевистского режима, неумолимо ввергавшего Россию в водоворот гражданской войны.

¹ Речь. 1917. 1 января.
² Шингарев А. И. Как это было. Дневник. М., 1918. С. 53—54.
³ Хрущов А. Андрей Иванович Шингарев. Его жизнь и деятельность. М., 1918. С. 7.
⁴ Там же. С. 14—15.
⁵ Там же. С. 19.
⁶ Там же. С. 28. 
⁷ Шингарев А. Ясли-приюты для детей в деревнях во время летней рабочей поры. М., 1902. С. 31.
⁸ Хрущов А. Указ. соч. С. 42.
⁹ Старцев В. И. Тайны русских масонов. Русское политическое масонство начала ХХ века. СПб., 2001. С. 144.
¹⁰ Милюков П. Н. Воспоминания. М., 1991. С. 318. Об основных положениях аграрной реформы и ее обсуждении во II и III Думе подробнее см: Аврех А. Я. П. А. Столыпин и судьба реформ в России. М., 1991. С. 21—24, 66—93.
¹¹ Государственная дума. Третий созыв. Стенографические отчеты. Сессия II. Часть II. СПб., 1909. Стб. 228.
¹² Смирнов А. Ф. Государственная Дума Российской Империи 1906—1917 гг. Историко-правовой очерк. М., 1998. С. 356—357.
¹³ Тыркова-Вильямс А. На путях к свободе. Лондон, 1990. С. 375—378.
¹⁴ Хрущов А. Указ. соч. С. 50.
¹⁵ Коковцов В. Н. Из моего прошлого. Воспоминания. 1903—1919 гг. Кн. I. М., 1992. С. 260.
¹⁶ Набоков В. Временное правительство // Архив русской революции. Т. 1. Берлин, 1921. С. 50.
¹⁷ Шидловский С. И. Воспоминания. Ч. 2. Берлин, 1923. С. 61—62.
¹⁸ Государственная дума. Третий созыв. Стенографические отчеты. Сессия III. Часть II. СПб., 1910. Стб. 1480.
¹⁹ Коковцов В. Н. Указ. соч. С. 257.
²⁰ Там же. С. 357.
²¹ Там же. С. 307.
²² Тыркова-Вильямс А. Указ. соч. С. 379.
²³ Хрущов А. Указ. соч. С. 69.
²⁴ Русские ведомости. 1914. 23 февраля.
²⁵ Смирнов А. Ф. Указ. соч. С. 478.
²⁶ Шульгин В. В. Дни. 1920. М., 1989. С. 120.
²⁷ Хрущов А. Указ. соч. С. 71.
²⁸ Тыркова-Вильямс А. Указ. соч. С. 376.
²⁹ Падение царского режима. Т. VII. М.—Л., 1927. С. 28.
³⁰ Смирнов А. Ф. Указ. соч. С. 401—402.
³¹ ОР РНБ. Ф. 1052. Оп. 1. Д. 33. Л. 15—16.
³² Буржуазия и помещики в 1917 году. Частные совещания членов Государственной думы. М.—Л., 1932. С. 17—18.
³³ Хрущов А. Указ. соч. С. 78.
³⁴ РГИА. Ф. 1278. Оп. 5. Д. 446. Л. 196—197, 235—237.
³⁵ Прогрессивный блок в 1915—1917 гг. // Красный архив. 1933. Т. 1(56). С. 92.
³⁶ Блок А. А. Последние дни императорской власти. Пб., 1921. С. 145.
³⁷ Падение царского режима. Т. VII. С. 37—38.
³⁸ Прогрессивный блок в 1915—1917 гг. С. 92.
³⁹ Родзянко М. В. Крушение империи [Репринтное издание]. Харьков, 1990. С. 199—200.
⁴⁰ Шульгин В. В. Указ. соч. С. 155.
⁴¹ Там же. С. 174—175.
⁴² Шингарев А. И. Как это было. С. 54.
⁴³ Скобелев М. 25 февраля — 3 марта (воспоминания бывшего члена с.-д. фракции Государственной думы) // Вечерняя Москва. 1927. 12 марта.
⁴⁴ См.: Соболев Г. Л. Петроградский гарнизон в борьбе за победу Октября. Л., 1985. С. 8—9; Мартынов Е. И. Царская армия в Февральском перевороте. Л., 1927. С. 59—60; Бурджалов Э. Н. Вторая русская революция. Восстание в Петрограде. М., 1967. С. 96—97, 104—105.
⁴⁵ РГИА. Ф. 1278. Оп. 5. Д. 446. Л. 454 об. Кстати, как вспоминал и В. Н. Коковцов, при встречах с ним А. А. Поливанов постоянно указывал: запасные батальоны «находятся в полной дезорганизации, вне всякого действительного надзора офицерского состава и представляют величайшую опасность» (Коковцов В. Н. Указ. соч. Кн. II. М., 1992. С. 333).
⁴⁶ Хрущов А. Указ. соч. С. 89—90.
⁴⁷ Там же. С. 88—89.
⁴⁸ Там же. С. 99—100.
⁴⁹ Суханов Н. Н. Записки о революции. Т. 1. М., 1991. С. 283.
⁵⁰ Суханов Н. Н. Указ. соч. Т. 2. М., 1991. С. 77.
⁵¹ Бич. 1917. № 20. С. 8.
⁵² Шингарев А. И. Заем Свободы. М., 1917. С. 6—7.
⁵³ Там же. С. 7—11.
⁵⁴ Шингарев А. И. Финансовое положение России. Пг., 1917. С. 11.
⁵⁵ Шингарев А. И. Заем Свободы. С. 10.
⁵⁶ Там же. С. 11—12.
⁵⁷ Шингарев А. И. Финансовое положение России. С. 10.
⁵⁸ Шингарев А. И. Финансы России во время войны. Пг., 1917. С. 23—24.
⁵⁹ Там же. С. 24.
⁶⁰ Хрущов А. Указ. соч. С. 96—97.
⁶¹ ОР РНБ. Ф. 1052. Оп. 1. Д. 33. Л. 11.
⁶² Шидловский С. И. Указ. соч. С. 114—115.
⁶³ Хрущов А. Указ. соч. С. 114, 116.
⁶⁴ Суханов Н. Н. Указ. соч. Т. 1. Кн. 1—2. С. 305.
⁶⁵ Хрущов А. Указ. соч. С. 132.
⁶⁶ Там же. С. 126.
⁶⁷ Шингарев А. И. Как это было. С. 1.
⁶⁸ Там же. С. 11.
⁶⁹ Там же. С. 16—17.
⁷⁰ Там же. С. 25.
⁷¹ Там же. С. 43.
⁷² Там же. С. 33—34.
⁷³ Там же. С. 35—36.
⁷⁴ Воспоминания А. И. Шингаревой // Шингарев А. И. Как это было. С. 61—67.
⁷⁵ Шелохаев В. В. Федор Федорович Кокошкин // Российские либералы: Сб. статей. М., 2001. С. 348—350.
⁷⁶ Два народолюбца. А. И. Шингарев и Ф. Ф. Кокошкин. М., 1918. С. 5. См. также: Кого преследуют и убивают. М., 1918.
⁷⁷ Шелохаев В. В. Указ. соч. С. 350—351.


Архипов Игорь Леонидович, кандидат исторических наук