Состав и преобладающее политическое направление третьей Государственной Думы выяснились с первых же дней ее существования. Для большинства общественных деятелей было ясно, что ее контуры вполне предсказывались характером самого акта 3 июня и составляли его главнейшую, если не единственную цель. Своеобразный, с истиннорусским оттенком, "парламентаризм наоборот" требовал не министерства, единомышленного с большинством народных представителей, а покладистого большинства Думы, согласного с направлением министерства. Старые вожделения и давнишние дурные привычки небольшой правящей группы вполне сказались в самом не подкрашенном виде, и после 3 июня избирательная кампания шла в прежнем направлении, не довольствуясь даже вновь созданными правовыми нормами, не устраняя обычного усмотрения и фактической возможности применения силы.
L'appetit vient en mangeant... Даже крупные правоограничения нового избирательного закона, лишившие массу демократического населения равномерных избирательных прав, даже крайнее преобладание среди выборщиков имущих землевладельческих классов, даже резкое уменьшение представительства окраин и, наконец, полное уничтожение представительства многочисленного населения некоторых областей и инородческих племен - не могли удовлетворить все возраставшего реакционного домогательства. Всего этого казалось мало, и на местах шла настоящая "разъяснительная" охота на отдельных лиц того или другого оппозиционного толка. Кое-где можно было наблюдать картины своеобразного избирательного спорта. Успеют или нет "разъяснить"? Таков был жгучий вопрос во многих избирательных собраниях, где заподозренные обыватели всячески увертывались от всевозможных "разъяснений", а надзирающие всеми способами спешили применить те или другие формы разъясняющего метода. Изредка бдительность была обманута, и оппозиционные обыватели становились "неприкосновенными" депутатами; значительно чаще торжествовали разъяснители во всех инстанциях, обыватель же в самом лучшем случае оказывался за бортом избирательных собраний, а в худшем - испытывал применение терний и скорпионов, включительно до "принудительного отчуждения" от привычного дела и местожительства. Охота не прекратилась и после выборов, и только приняла новые формы. Перед нами уже три случая требования выдачи оппозиционных депутатов, в том числе - А.М. Колюбакина.
А казалось бы, что самый характер акта 3 июня делал почти излишними эти дополнения. Надежды на землевладельческое большинство не были обмануты, и в трех четвертях всех губернских избирательных собраний прошли в лучшем случае только кандидаты Союза 17 октября, а в худшем - сплошь ставленники "истиннорусских" партийных групп, во главе с бессарабцами, курянами, херсонцами, полтавцами и прочими представителями крайних реакционеров.
И точно ради метода сравнения, для контрастовой демонстрации результатов более справедливого избирательного права по акту 3 июня в немногих крупных городах во второй курии городских избирателей при прямых выборах масса населения по-прежнему отдала свои симпатии исключительно оппозиционным деятелям.
Наружное спокойствие и внешний успех политического переворота оказывались обманчивыми, призрачными, а господствующее настроение широких народных слоев не изменившимся, несмотря на преждевременную в трагическую гибель первых двух Государственных Дум. Оно по-прежнему не соответствовало все более и более отклоняющемуся направо курсу правительственной политики...
Третья Дума собиралась в хмурое, ненастное ноябрьское утро. Прилегающие к Таврическому дворцу пустынные улицы тщательно охранялись конной и пешей полицией. Запретительные заставы стояли на большом протяжении, охраняя свободный проезд для новых "представителей" народа, или, вернее, охраняя их самих от возможного недоброжелательства народной толпы. Расклеенное везде постановление градоначальника обязательно предупреждало о карах за всякое скопление и сборище народа в день открытия новой Думы вблизи старого Потемкинского дворца .
Было что-то унылое, почти трагическое, в этих сумрачных, пустынных улицах, тщательно забронированных от народа, по которым ехали в Думу в шикарных экипажах и на убогих извозчичьих пролетках новые представители. Казались излишними, странно-ненужными все эти фигуры охранителей, все эти бросающиеся в глаза белые плакаты постановлений градоначальника: охранять было незачем и карать было некого. Улицы вблизи Думы оставались пустыми на далеком протяжении; равнодушная, сосредоточенно-молчаливая, вечно озабоченная и деловито спешащая петербургская толпа шла мимо них. Не было видно даже одиноких любопытствующих. Новой Думой Петербург не интересовался.
Не так встречало его население первоизбранников первой Думы! Недавние картины той, первой встречи еще у всех в памяти, еще так свежи и ярки. "То было раннею весной", то было в "утро" народных надежд, не омраченных горечью сомнений и неудач, не отравленных мстительными посягательствами; то было на залитых солнцем, ликующих улицах хмурой столицы, переполненных необъятной, живой и возбужденной народной волной, когда среди приветственных кликов и восторженного гула несметной толпы шли в старый Потемкинский дом будущие страстотерпцы и герои небывалого в истории судебного процесса наших дней, тогдашние лучшие люди", соль русской земли, посланные народом на тяжкое дело переустройства и обновления обветшалого строя безграничной родины...
Встречала народная толпа и вторую Думу. Встречала более сдержанно, спокойно, любопытствуя. Было мало охраны, стены домов не пестрели предупреждающими постановлениями, живая стена людей на Шпалерной, Потемкинской, Таврической и соседних улицах приветствовала новых посланников государственного строительства, и они шли на открытие второй Думы с тяжкими сомнениями в душе, с упорным желанием созидательного труда, с горечью утраты первого созыва, но шли, бодрые народным приветом и сочувствием, оживленные предстоящей трудной задачей, воодушевляемые не утраченной еще надеждой...
Собравшаяся третья Дума была молчаливо-сосредоточенна, однообразно черна по внешности. Первое, что бросалось в глаза немногим прежним депутатам, избранным вновь - своеобразная однотонная внешность нового состава. Разница с прежними была резкая, тяжелая.
Прежде казалось, что в старые Потемкинские покои дворца сама необъятная Русь, раскинувшаяся на тысячи и десятки тысяч верст с востока на запад и с севера на юг, вместившая в себя десятки народов и народностей, сама убогая и обильная, многоязычная и многоплеменная Русь, с бесконечно демократическим составом населения - пришла со своими представителями. Всюду и везде виднелись типичные фигуры серых земледельцев, типичные крестьянские лица, типичное крестьянское одеяние. Они преобладали по своей численности над всеми другими группами, они приносили с собой исконную думу о вольной земле, они являлись с трудовых полей черноземщины, Поволжья, срединной и северной Руси, с одной заветной надеждой, плененные стихийною "властью земли", той земли, которую сотни поколений их предков обрабатывали своими мозолистыми руками.
Это была настоящая трудовая демократия глубоко земледельческой страны, с генеалогией неизмеримо более древней, чем любая генеалогическая ветвь недавней и немногочисленной аристократии служилой и сановной. Это были подлинные, настоящие сыны стомиллионного народа, плоть от плоти его и кость от его костей, носящие в себе все преобладающие черты национальной души и все типичные общенародные изъяны и недочеты. Это была сама безбрежная сермяжная трудовая Русь.
И вместе с ними и рядом с ними пестрой, разноязычной толпой выделялись представители иных народностей и племен. И кого только не было среди них. Бросались в глаза красивые польские щеголеватые жупаны, расшитые красной, желтой и черной оторочкой; пестрели вышитые рубахи сынов Украины, с пунцовыми застежками; скромно белела светло-серая бело-русская свитка; мелькали татарская черные или узорчатые шапочки-ермолки, чалмы мусульманских мулл, полосатые халаты далекого Туркестана; останавливали на себе внимание стройные и легкие фигуры кавказцев, типично-монгольские, добродушные лица киргизов, калмык, сарт .
И все это смешивалось с бездомовой интеллигенцией вольных профессий, с земцами и горожанами, с дородными землевладельцами и средним купечеством, рясами православного духовенства и черными сутанами католических патеров, военными черкесками казачества, парадными сюртуками и белоснежным крахмальным бельем, убогими пиджаками и косоворотками рабочих. И вся эта "смесь одежд и лиц, племен, наречий, состояний", вся эта толпа пятисот представителей Российской империи являлась таким внешне живописным, таким подлинным ее микрокосмом, отразившем в себе весь безграничный ее простор, всю сложность ее состава и весь ее настоящий облик.
Первые две Думы отошли в вечность; восхваляемые или критикуемые, превозносимые или оклеветанные - они с каждым днем становятся, все с большим правом, достоянием беспристрастной истории, и, кто знает, повторится ли он вновь на авансцене великой исторической трагедии великого народа.
Что бы ни говорилось про них и как бы старательно ни замалчивалась их внутренняя духовная жизнь, столь же типично народная, как и их внешний облик и как бы сознательно или бессознательно ни искажались их стремления, надежды и невольные промахи, - воспоминание о них неистребимо из народного достояния, сравнение с ними является невольно и неизбежно. Их яркое изображение народных нужд и желаний, их стремительной попытки создания права и правды не достигли своих ближайших целей, отказались отвергнутыми, непонятыми или нежелательными.
С ними была заподозрена и самая возможность подобного представительства, а с их крушением погибло на время даже то справедливое, что было в системе их представительства.
При новых избирательных порядках все права и преимущества отошли от народной толщи, миновали окраины государственного колосса, исчезли у инородцев и иноплеменников и были сосредоточены в немногочисленном слое 130-и тысяч землевладельцев и немногих групп городского торгово-промышленного мира.
И третья Дума дала другую внешнюю картину, ту самую однотонную, черную, сюртучную, выхоленную и чистую толпу новых депутатов, которую с полной справедливостью сравнивали с многочисленным собранием какого-либо губернского, сплошь дворянского земства. На этом основном, немного унылом и траурном фоне терялись поредевшие больше чем вдвое представители крестьянского "сословия", исчезли национальные и яркие костюмы, и только сильно выросшая группа православного духовенства как-то не нарушала общего выдержанного тона.
И эти новые крестьянские фигуры! Как мало в них осталось типичного, вековечного Микулы-Селяниновича. Тонкого сукна поддевки, лакированные сапоги, цепочки массивных часов, самодовольный вид знакомого облика деревенских воротил, мирских главарей, кулаков, старшин с солдатскими георгиевскими крестами, и лишь изредка настоящий, скромный и серый земледелец, истинный представитель народной нужды.
Пусть не говорят, что внешний облик - ничто, что "по платью" можно только встречать новых законодателей, но никоим образом не определять их будущую работу; пусть не относятся отрицательно, как к пустяку, мишуре - этому внешнему виду третьей Государственной Думы. Ее изменившаяся внешность - не только характерная, но и определяющая внутреннее содержание оболочка. Настоящего, истинного, справедливого представительства страны нет не только по внешнему виду; демократическая, земледельческая и разноплеменная Русь действительно представлена здесь неполно, несправедливо или вовсе не представлена, и, наоборот, преобладающее, чрез меру гипертрофированное значение получили немногочисленные, наиболее далеко стоящие от реальных общенародных интересов слои земельных собственников и капиталистов.
По мере хода работ, новой Государственной Думы, по мере проявления ее во внешнем мире, не только внешними качествами, но и определенными действиями, резко классовый, по преимуществу землевладельческий характер ее должен сказаться с неизбежной ясностью, быть может даже преувеличенной.
Для всякого непредубежденного наблюдателя уже и теперь намечаются характерные черты предстоящего классового законодательствования, в котором интересы 130 тысяч помещиков, стол близкие сердцу правительственных органов, могут занять доминирующую роль, резко противоположную интересам десятков миллионов населения, если только вообще этим последним суждено играть какую-либо роль на фоне новой Думы. Первые недели, первые месяцы ее работы ушли почти исключительно на подготовительную, организационную работу. Избрано бесчисленное множество всевозможных комиссий по существующим и даже еще несуществующим, но возможным законопроектам; предварительно рассмотрено несколько незначительных проектов в самой Думе, но серьезная законодательная работа еще ждет своей очереди.
Может казаться преждевременным уже теперь пытаться оценить возможное проявление работоспособности новой Думы или очертить пределы ее воздействия на русскую жизнь.
Может казаться напрасной такая попытка еще и потому, что само большинство "господской" Думы еще не сформировалось окончательно, не отлилось в законченные формы определенных решений и группировок, подвержено внезапным и не всегда легко объяснимым колебаниям. Это с одной стороны. А с другой - и сама политическая жизнь страны остается в высокой мере неопределенной, чреватой новыми и неожиданными сюрпризами сверху и снизу. Можно ли говорить о предстоящем законодательстве новых народных представителей, о какой-либо созидательной работе их, когда еще весьма сильны сферы, отрицающие начисто какую бы то ни было работу представительного учреждения, когда еще так живы традиции неумирающего прошлого, когда даже самое существо обновленного, а по понятиям большинства даже господской Думы - конституционного, строя все еще рассматривается руководителями внутренней политики, как "дар мгновенный, дар случайный" .
Невольно припоминается по этому поводу ходячая ответная фраза одного из крупных бюрократов по поводу сожаления о прекращении работ первой и второй Государственной Думы как раз в те моменты, когда в них всего интенсивнее начиналась законодательная работа. "Да ведь в том-то и дело, - иронически заметил этот собеседник, - что именно работа Дум всего менее была нужна".
Изменилось ли положение с тех пор? Укрепил ли новый состав третьей Государственной Думы самую идею народного представительства, укрепил ли он ее не в народном сознании, конечно, а хотя бы в представлении правящей бюрократии?
Говоря по совести, положительного ответа на этот вопрос пока дать совершенно невозможно, если трезво относиться к текущим фактам русской действительности.
У нас как-то всегда роковым образом не знали предала именно в периоды реакционных волн. У нас очень робко и нерешительно принимались за необходимейшие реформы, побуждаемые народным недовольством, и очень быстро били отбой, объявляли о невозможности вводить ре-формы в период волнений; затем переходили к "успокоению" этих волнений целым арсеналом репрессивных мер, применяли их широко, неукоснительно, с поразительной энергией и настойчивостью, часто без разбора и без удержки. Когда же удавалось получить полицейское успокоение, или когда утомленное бесплодной и неравной борьбой само население теряло охоту к "политике" и возвращалось к мирной обывательской жизни Щедринских пескарей, - тогда о необходимых реформах и вовсе забывалось до... нового проявления недовольства обывателей, до какого-нибудь крупнейшего государственного несчастья. Формула "пока гром не грянет" получила в нашей исторической жизни какое-то роковое значение. От волнения или несчастья - к реформам, от недоконченных и заподозренных реформ - к мерам "успокоения" и, наконец, к полному забвению реформ - так вертелась наша скудная государственная жизнь, точно в заколдованном кругу или беличьем колесе.
Временами с горьким чувством приходилось констатировать, что самые тяжкие несчастья народные, самый жгучий национальный позор, самые грозные междоусобные столкновения как-то необычайно быстро забывались, а навеянные ими решения отвергались начисто или переделывались по-новому, применительно к старым заветам. Ничему не научаясь, проходила наша государственность самые тяжкие испытания исторической Немезиды и, как будто все с легкостью забывая, роковым образом шла навстречу новым неведомым потрясениям.
Ни разу планомерно, последовательно и до конца не были проведены страстно ожидаемые и неотложные реформы устаревшего строя, и, наоборот, весьма, весьма часто достигали высочайшего предела попытки обуздания, репрессии и административного гнета. У нас почти нет широкого и продолжительного реформаторского опыта, и мы стали невероятно богаты опытом чрезвычайных полномочий, всевозможных охран, исключительных положений, карательных экспедиций и массового применения смертных казней. Дни минувших несчастных "свобод" последнего периода были именно короткими, очень короткими немногочисленными днями, а с тех пор уже третий год идет непрерывное усиление репрессий, давно превзошедшее до-освободительные нормы. И ничто пока не предсказывает, что близок конец этих репрессий, что не будут предприняты попытки возвести их еще на высочайшую, едва мыслимую уже степень.
У нас первые созванные представительные учреждения были эфемерны и недолговечны, как весенние цветы, и быстро погибли при столкновениях с правящей бюрократией, не успев дать стране новое законодательство, к несравненно дольше, чем их существование, длились периоды нашего междудумья, когда в отсутствии народных избранников по 87 ст. смело издавались временные законы по капитальнейшим вопросам государственной жизни. На чем же может укрепиться новая Государственная Дума, когда ее предшественницы так быстро перешли от активного существования - в небытие?
Может ли гарантировать прочное житие - ее привилегированный, господский состав, столь близкий, по плоти и по духу, самой правящей бюрократии? Или упрочит ее положение ее послушность, почтительность и покорная невиновность?
Но ведь горе-то именно в том и состоит, что можно быть без вины виноватым, или вина будет заключаться лишь в том, что "хочется кому-то кушать".
А ведь известно, что реакционный аппетит не насытим никогда... Да кроме того, трудно себе представить безгранично-послушную Думу какого бы то ни было состава, вроде известной Chambre introuvable Франции 1815 года. Уже не говоря про то, что сплошная банда Союза русского народа была бы самой задорной, самой требовательной кликой в Думе, даже Дума, составленная исключительно из правых и умеренно-правых элементов, поневоле и неизбежно утратила бы привычки холопства старого московского уклада и пыталась бы осуществить свои собственные постановления.
Власть есть самая притягательная, самая заманчивая для политических деятелей сфера и в то же время сфера наиболее ревниво оберегаемая всеми имущими власть. Всякая общественная группа не легко будет уступать доставшуюся ей власть, и было бы противоестественно, если бы имущие классы и слои населения, представленные правыми париями в Думе, легко отказались бы от осуществления принадлежащей им теперь законодательной власти.
Ее разграничение, ее точное применение даже в странах с давно установившимися традициями и упроченным представительным строем иногда вызывают тяжелые конфликты. Весьма консервативные и лояльные прусские юнкеры, крупнейшие землевладельцы, нередко вступали в серьезные столкновения со своим правительством, и им не даром приписывается решительное заявление, по которому Ist der Konig absolut, wenn er unsern Willen thut! Примеры бурных столкновений можно во множестве найти в прошлом западных представительных учреждений, хотя и составленных с крупным преобладанием владельческих умеренных классов.
Возможность будущих конфликтов не только не исключена в новой третьей Думе, но иногда как будто даже и неизбежна. Каков бы ни был ее состав, но ее большинство заявило себя солидарным с конституционным строем и в заседании 13 ноября [1907 г.] дважды отвергло поправку "самодержавный", считая, что неограниченного самодержавия после манифеста 17 октября нет в Российской империи. Правда, что центральная пария, поставившая этот манифест на своем знамени, весьма часто забывает про его существование и даже робеет заявить о нем в своем ответе на декларацию министерства; правда, что ее покладистость и приверженность "последнему правительственному распоряжению" помогут ей еще не раз обойти острые вопросы и отступить при серьезном натиске, но ведь и этой уступчивости может найтись предел, тогда как посягательства реакции могут быть беспредельны.
Особенно вопросы бюджетного свойства обладают способностью нивелировать партийные разноглася и создавать конфликты с кабинетом.
Расходование народных денег - это та область, в которой всего сильнее играет роль чувство ответственности народных представителей, и на которой во многих случаях крепло и развивалось право представительных учреждений. Но именно здесь же - одно из наиболее чувствительных мест правящих сфер крупного чиновничества, привыкших к бюджетным грехам и своевольному хозяйничанью.
Работы бюджетной комиссии - быть может, наиболее интересное и ответственное дело в третьей Думе; но кто поручится, что они будут доведены до благополучного конца пятилетия или достигнут хотя бы бюджета будущего 1909 года?
Двусмысленное положение, которое готова занять октябристская фракция в бюджетных вопросах, ярко сказалось в недавних прениях о расширении бюджетных прав Думы. Какая разноголосица обнаружилась в октябристских речах! Теперь октябристы готовят запрос о выпуске нового внутреннего займа в 163 млн. руб. Это как будто первый шаг обучения бюджетной конституционности. Но окажутся ли они способными продолжить это "конституционное" воспитание?
Ведь остается же серьезной угрозой мирному течению русской жизни отрицание самой возможности "привить к русскому историческому стволу иноземный цветок" . Конечно, это лишь красивая метафора, да к тому же еще и лишенная соответствия с истиной, ибо весьма много и зело непривлекательных цветов запада в различных областях пытались и пытаются привить у нас с неослабной энергией; исторический ствол русской жизни уже во многих случаях покрылся иноземными культурами самого разнообразного вида и формы. Но в противоположении этой метафоры попыткам умереннейших октябристов, в резком тоне ответа министерской декларации звучит что-то несравненно большее, чем простая метафора, и эти отзвуки пока не заглушены еще ни приветственным маршем на рауте, ни дружным хоровым пением "объединенных" центров Совета и Думы...
Меньше всего желательно быть теперь пессимистическим, прорицателем, всего неприятнее именно теперь звуки уныния и безнадежности среди томительной общественной подавленности и апатии.
Но мысли, невольным образом приходящие в голову по поводу новой Государственной Думы, продолжают оставаться все теми же старыми, давнишними мыслями.
И не уныние, не безнадежность должны они вызывать, а лишь требования самодеятельности и пробуждения общества, без которого все время будет действовать система "неограниченных возможностей".
В самом деле, ну с чем могут быть сообразны нелепые, невероятные слухи о том, что даже вопрос о проверке полномочий пресловутого "излюбленного" ставленника города Минска истинно русского Шмида может каким-то образом стать серьезным думским вопросом! И все же эта тема, эта унизительная для достоинства всякой Думы тема - разбирается в печати, обсуждается обывателями и депутатами.
И не важен сам по себе вопрос, поднятый по этому поводу, не важно то, что распускаемые слухи, быть может, гроша медного не стоят, решительно ничему не соответствуют в действительности и лишены всякого реального содержания. Тяжела и бесконечно мучительна сама претензия на правдоподобность таких слухов, сама возможность их возникновения!
И в чем же найдет себе опору новая Дума, так решительно и добровольно открещивающаяся в лице своих руководителей от солидарности с первыми двумя Думами?
В законодательной работе - ее единственное предназначение. Но может ли быть общенародным это законодательство, может ли оно для широких и наиболее обездоленных слоев населения дать закономерный выход из бедственного положения, может ли оно в действительности заставить забыть печать происхождения и состав новой Думы путем разумного и справедливого строительства? Стоить обратиться хотя бы к земельному, основному вопросу русского бытия, чтобы понять, что в новой Думе - этот старый, больной и многосложный вопрос едва ли найдет себе хотя бы мало-мальски серьезное решение.
Крестьянское малоземелье и планомерные мероприятия, его устраняющие, - пока далеко вне сферы думских законопроектов. В портфеле новой Думы имеются лишь правительственные временные законы, изданные по 87 статье, да проекты крестьянского землеустройства и землевладения.
Крупнейшая фракции Думы пока не внесли ничего, лично ими разработанного. Одни, как правые и октябристы, не сделали этого или потому, что всецело разделяют правительственную точку зрения, или потому, что вследствие своей инертности ничего путного не придумали и не могли придумать за время своего политического бытия; другие, как представители партии народной свободы, имеющие подробно разработанные проекты, или прочие оппозиционные группы не вносят своих основных земельных положений в виду полной безнадежности их проведения в новом составе Думы.
В министерских же проектах вопрос о малоземелье, об остроте крестьянской нужды отошел куда-то на задний план, если вовсе не исчез.
В них все захвачено доминирующей идеей силы и значения мелкой частной собственности на землю, все приноровлено к устроению хуторов, отрубных участков и прочих аксессуаров будущих лояльных "крепких работников земли".
Обеспечение землей малоземельных и безземельных, смягчение земельного голода русского крестьянства и уменьшение остроты кризиса как-то затерялось, забыто под давлением господствующей культуры иноземного цветка, усиленно прививаемого к исконному народному стволу.
Что дают в совокупности эти земельные законы, изданные столь поспешно без участия на-родных представителей в период междудумья?
Их содержание известно давно, нового к нему прибавить почти ничего не приходится... Все они связаны в одно целое, все проникнуты основной погоней за побочными политическими целями, не имеющими ничего общего с разумной земельной программой. Знаменитый указ 9 ноября, определяющий право выхода и выдела из общины, не справившись с крупными затруднениями в этой области, создает какое-то чересполоснообщинно-личное землевладение и грозит в будущем крупнейшими неурядицами на местах.
Все эти грозные и труднейшие вопросы, вызываемые указом, едва ли смогут остановить на себе внимание не только земельной комиссии, но и большинства третьей Думы, - так велико в нем желание принять правительственную земельную программу.
"Ну какие там новые безземельные, - живо возразил на массу доводов один из влиятельных членов земельной думской подкомиссии, где обсуждался правительственный временный закон, - их будет, конечно, не так уже много, а какие будут - пойдут по соседству в батраки наниматься".
Здесь-то, быть может, и зарыта собака новой земельной политики и обеспечено сочувствие ей со стороны крупных земельных собственников. Немецкий юнкер давно уразумел, что безземельные батраки куда приятнее для ведения сельского хозяйства, чем обеспеченное сельское население.
Итак, с одной стороны, приятные правительству "крепкие люди земли", скупившие участки их собратьев в высоко держание знамя частной земельной собственности, а с другой - безземельные батраки, дающие возможность дешевым подневольным трудом поднять ренту малодоходного помещичьего хозяйства.
Какая это великолепная и соблазнительная перспектива, могущая яко бы истребить всякое мечтание о ненавистном принудительном отчуждении по планам крамольных кадет.
Пусть даже это - перспектива для близоруких, но на первое время и она хороша. А там поживем-увидим, попечительное начальство что-нибудь, может быть, и новое выдумает.
К несчастью, нет никакого сомнения в том, что указ 9 ноября, даже без каких-либо существенных изменений, - третьей владельческой Думой будет принят и, конечно, не поспособствует укреплению ее авторитета в народных массах. Далее, в правительственном цикле земельных начинаний стоит еще продажа казенных земель, и так как она будет совершаться по оценкам Крестьянского банка, и могут быть продаваемы участки в тройном размере против высших норм наделов 64 года, и так как и здесь хуторомания и отрубные хозяйства стоят на первом плане, - то очевидно, что и солидный казенный земельный фонд нередко попадет в руки наиболее обеспеченных крестьян и всего менее достанется тем, о ком должно было бы всего необходимее позаботиться - малоземельных и безземельных. К тому же и земли этого фонда преимущественно расположены вдали от селений, вне районов острой земельной нужды, потребуют переселения на них, а при спешности или бессистемности ликвидации это переселение как раз минует тех, поднять благосостояние которых является государственной необходимостью; или же переселение пойдет, как отмечает А.А. Чупров, так рационально, как в настоящее время, когда "Самара переселенцев не пускает, Калуга их радушно зовет, а степной юг заселяет своими землепашцами Среднюю Азию" .
А затем, как крупный фактор ликвидации частного землевладения, незыблемо в правительственной доктрине стоит Крестьянский банк. Через его посредство или им самим было куплено с ноября 1905 г. по ноябрь 1907 г. свыше 5 миллионов десятин, из которых свыше 4х миллионов куплено банком за его собственный счет.
Ликвидационная деятельность во всем разгаре, требуется проявление необычайной энергии от местных ликвидаторов, идет немолчная бумажная работа и непрерывные телеграфные приказания; планы ликвидации создаются с поразительной поспешностью, два с половиной миллиона десятин уже запродано крестьянам, и остается только совершенно неизвестным, какая доля исчезающего государственного запаса земли пошла на удовлетворение вопиющей земельной нужды, а какая на хуторские, отрубные участки или на увеличение достатка и без того обеспеченных землей сельских обществ. При крайней поспешности можно ли останавливаться на мелочах, можно ли тормозить вопрос соображениями о каких-то малоземельных, которые к тому же, при отсутствии средств, так неохотно идут на хуторское хозяйство.
При этом неудержимо растет и цена земель, скупаемых Крестьянским банком*. "Государственный социализм", желающий облегчить крестьянству приобретение в собственность помещичьих земель по вольной цене и стремящийся для этого понизить покупщикам процентные платежи, неизбежно, фатальным образом ведет лишь к новому росту цен на землю, поглощающему с избытком всякие возможные понижения уплаты процентов, неизменно отягчающему непосильным долгом крестьянское землевладение и крупнейшими приплатами государственное казначейство в пользу помещиков, продающих свои земли.
Значительные площади купленных крестьянами через банк земель поступают в публикацию за невзнос причитающихся с них платежей, - так неустойчиво оказывается новое обремененное крупным долгом землевладение и так некредитоспособны его новые собственники. Для вящего эффекта этой будущей земельной мобилизации, для доведения покупных цен на землю до еще более высокого предела, для создания возможности со стороны безденежных крестьянских обществ солидных доплат к оценкам Крестьянского банка - целиком почти направлен указ 15 ноября о залоге надельных земель. И он, конечно, найдет себе в третьей Думе радушный прием, хотя трудно было бы указать пример более опасного, более необдуманного сословного законодательства, чреватого самыми тревожными последствиями.
Мы не знаем, конечно, куда пойдут полученные за землю капиталы у господ землевладельцев, поднимут ли они промышленность и культуру страны, или же в массе будут так же непроизводительно ликвидированы, как когда-то выкупные свидетельства эпохи освобождения, содействуя перемещению ценностей за пределы русской империи; но для нас едва ли может быть сомнительным, что задолженность последнего крестьянского достояния - надельной земли, ничего не может создать, кроме неминуемого обнищания и разорения новых залогодателей.
Влияние ипотечного кредита на наше частное и особенно дворянское землевладение, кажется, достаточно хорошо известно, и в частности деятельность чрезвычайно дешевого Дворянского банка ничего другого не создала, кроме растущей некредитоспособности заемщиков и вечных публикаций заложенных имений. И это несмотря на "культурное" (?) хозяйство и постоянные поблажки государственной политики.
Земельный кредит сельскому населению под обеспечение надельных земель должен кончиться или невозможностью осуществить права залогодержателя при неизбежной несостоятельности землепашцев, и лечь новым бременем на казну, или завершиться небывалым отчуждением крестьянской земли и массовым обезземелением.
Уйдя в главнейших чертах на доплаты верхов, на удовлетворение аппетитов земельной спекуляции, он не может стать кредитом производительным. Другая значительная часть возможного его употребления может пойти на выплату выходящим из общины неземледельческим элементам (по закону 9 июня) и снова, кроме излишнего отягощения, ничего благодетельного для деревни дать не может.
Остается еще для безземельных и малоземельных надежда на переселение...
Но здесь даже представитель Главного управления кн. [Б.А.] Васильчиков сам заявляет, что переселение не может считаться разрешением земельного вопроса на местах.
Итак, основной, мучительнейший вопрос внутренней жизни империи, вопрос, разрешить который не берется даже обладающее всей полнотой власти правительство, и пытается его по своему усмотрению лишь "разрешать", - колоссальнейшей важности вопрос не найдет своего справедливого и рационального решения в третьей Государственной Думе, в ее владельческом большинстве. А так как он не исчезнет от этого с нашего горизонта и даже не утратит своей остроты, то в нем не может Дума рассчитывать на широкие симпатии масс населения.
На земельном вопросе, как на главнейшем факторе нашей социальной жизни, приходилось остановиться несколько подробнее; но от него почти ничем не отличаются и все другие проклятые вопросы нашей современности.
Что будет сделано Думой, например, в рабочем вопросе, требующем широких реформаторских стремлений, крупных государственных средств, а главное - признания необходимости законодательным путем уменьшать остроту борьбы труда и капитала, содействовать увеличению социальной справедливости и установление обязанности государства обеспечить рабочему населению возможность человеческого существования и страхование на случай болезни, инвалидности и старости.
Всякому ясно, что необходимых для этого элементов нет в большинстве третьей Думы, нет, по-видимому, и соответствующих серьезных намерений. А правительственная политика в профессиональном движении идет как раз в сторону от рационального разрешения рабочего вопроса.
Будет ли совершена новою Думой демократическая реформа земств и городского самоуправления?
Но трудно предположить, чтобы настоящие хозяева положения в земствах и городах, к голосу которых стало так чутко относиться правительство, были бы способны настаивать хотя бы на своих собственных прежних проектах необходимой реформы. Не даром же большинство типичных представителей знаменитых июньского и августовского съездов правых земцев отвергало даже скромные правительственные попытки, считая их данью революционной эпохе.
Многие из тогдашних редких образчиков "зубров", как окрестил их один из их лидеров, Марков 2-й , попали вместе с ним в члены третьей Государственной Думы в качестве умеренно и неумеренно правых. Но еще больше прошло в Думу членов съезда октябристов, занимавших в нем несколько двусмысленную роль приверженцев реформ туманного свойства, которые, однако, не были одобрены большинством участников. Октябристы не смогли или даже не хотели провести на съезде вопроса о мелкой земской единице, заняв какое-то неопределенное положение, будучи подавлены "зубровым" настроением.
Да и от них ли ждать обновления земской жизни и искренних попыток в этом направлении, когда в существующих земских собраниях, являясь во многих случаях господами положения, они ничем не обнаруживают своих реформаторских намерений и, наоборот, часто примыкают к поразительным мероприятиям современных земств вроде елизаветградских, херсонских, Екатеринославских и прочих охранительных мер с помощью ингушей, стражников и платного поощрения доносов.
Трудно представить себе, чтобы в такой среде своеобразных культуртрегеров, сменивших прежнее культурное земство, в этой атмосфере раздраженной классовой злобы, при полном поклонении системам надзора и нагайки, при убогом политическом горизонте, вполне удовлетворяющемся Мымрецовской формулой "тащить и не пущать", могло зародиться и окрепнуть - требование здоровой реформы выродившегося самоуправления.
И надежды на такую реформу пока остаются весьма сомнительными, в то время как рыцари кнута и свистопляски получают полное удовлетворение своих домогательств.
Октябристы до настоящего времени со своей стороны ничего не сделали для проекта соответствующей реформы; они ждут, как всегда, правительственных предложений, а правительство ждет указаний "компетентных" земств и отзыва своего же соподчиненного органа - Совета по делам местного хозяйства.
Конечно, по русской пословное, обещанного три года ждут, но ведь со времени манифеста 17 октября трех лет еще не прошло, как уже самое напоминание о нем кажется еретическим свободомыслием.
Про какие же другие реформы возможно теперь говорить? Ведь не про осуществление же всяческих свобод во время торжественной апологии всевозможных охран и усиленных положений!
Ну какая может быть свобода личности, слова, печати, собраний, союзов, какая будет соблюдена неприкосновенность жилишь и тайна корреспонденции, когда вся колоссальная масса жизненных фактов применения административных полномочий давным-давно искоренила их без следа и может искоренить вновь в любое время; когда независимость суда поколеблена, и темь не менее ему все еще грозят отменой несменяемости судей, когда вся местная жизнь "автономных" губерний бьется в каком-то глухом тупике, и гаснут все культурные начинания общества.
Даже если бы Дума приняла необходимые для этого законопроекты, даже если бы и Государственный Совет не воспротивился их принятию, то что же они могли бы значить до тех пор, пока система чрезвычайных положений остается неизбежной, пока без ее применения власть считает невозможным осуществлять государственное управление.
Впрочем, и законопроекты о "свободе" личности и прочих свободах так своеобразны, что скорее извращают самое понятие о свободах, чем его укрепляют. Стоит только посмотреть на заседания думской комиссии о неприкосновенности личности, чтобы поразиться направлением ее работ. "Неприкосновенность" истребляется даже в министерских проектах, и депутат [Г.Г.] Замысловский уличает самого товарища министра, заведующего полицией, в пропуске чинов жандармского корпуса среди [т.е. в перечне] лиц, имеющих право арестовывать людей без постановления суда!
Каких еще "свобод" ждать от такого рвения охранителей и защитников своеобразного "успокоения".
По высокопоставленным заявлениям, успокоения у нас наступает; но во многих ли случаях отменена усиленная или чрезвычайная охрана, продолжение которых на значительные сроки публикуется почти непрерывно в том или другом месте.
Изданные в виде "временных" мер в 1881 г., они преблагополучно дожили до наших дней, ежегодно подновляемые, захватив, в свои цепкие объятия почти все население империи. Они изданы ради прекращения смуты и крамолы. Смута и крамола ушли в подполье или выродились в бессмысленные анархистические порывы злобной, всеразрушающей мести; этих порывов ни предупредить, ни истребить чрезвычайные положения оказались не в силах; грабежи, убийства продолжаются и растут, но от охран гибнуть культурные начинания, разрушаются многолетние культурные организации, гаснуть и без того немногочисленные светочи образования, тратятся зря культурные силы.
А между тем впереди еще не видно какого-либо конца. Создается какая-то непрерывная атмосфера взаимного недоверия, сеются семена злобы и мести. Апология торжества силы над правом еще в полном расцвете. Причем же тут законопроекты о каких-то свободах, когда сама система исключительных положений не вызывает даже возражений большинства новой Думы, а на местах многие ее члены являлись горячими защитниками этой системы.
Наконец, быть может, пройдут в Думе широкие реформы народного образования, получатся солидные ассигновки на неотложное дело развития просвещения народа?
Да, может быть. Вопросы народного образования всего менее будут возбуждать в новой Думе партийные разногласия. На словах все, даже крайние правые, являются в этом отношении прогрессивно настроенными. И они якобы "жаждут" развития народного образования, и они за "мирное обновление", по словам их хлесткого оратора, который всех причислял к мирнообновленцам, забыв про погромные подвиги своих партийных организаций, про одесские резины и хулиганские банды наемных убийц Союза русского народа, про вечную травлю прогрессивных профессоров университетов, про постоянные, увенчавшиеся недавним успехом вылазки против "либеральных" руководителей министерства народного просвещения и т.д. и т.д. И крайние правые стоят крепко за развитие грамотности, иначе ведь народ даже "почаевских листков" читать не будет .
Возможно, что вопросы народного образования в новой Думе займут почетное место и не встретят серьезных тормозов. Они будут служить ответом на назревшую, страшно наболевшую нужду громадного государства.
Быть может, здесь, кроме бюджетных работ, лежит главная и осуществимая задача новой Думы, но...
Именно здесь-то и приходится поставить самое горькое, самое обидное вечно-русское "но".
Едва ли не наибольшим трагическим обстоятельством, не самым серьезным симптомом тяжелой государственной болезни является у нас настоящее положение всякой культурной работы.
Обществу и общественной свободной инициативе - выражено явное недоверие, и общество отвечает тем же представителям управления.
Интеллигенция разгромлена и почти поголовно заподозрена в крамоле. Ее идеалы, верования и надежды находятся по ту сторону существующей системы, она не может ни помириться с нею, ни тем паче помогать ей. Трагизм глубок и кажется надолго неразрешимым.
В атмосфере розни и недоверия, вечных подозрений и вечной конспирации - не может развиваться хрупкая культура. Малейшее слово, малейшее дело - и уже в ревнивом надзоре возникают сомнения в допустимости их, в благонадежности. Гибнет заподозренная школьная матица в Польше, завядает, не успев расцвести, автономия высших рассадников просвещения; исчезает Московская лига образования; закрываются десятками просветительные общества и библиотеки Киева, Одессы, Полтавы и ряда других городов. Саратовский университет отложен за несвоевременностью, проект университета Шанявского в Москве взят министерством назад. Все смущает, все кажется подозрительным. Непрерывно конфискуются книги, пустуют в школах преподавательские места, и десятки тысяч учителей отрываются от культурного дела. Все кажется опасным, во всем ждут нелегальной пропаганды, ничему нельзя довариться, ничего нельзя разрешить.
Даже врачебные лекции о холере не разрешаются из-за соображений "общественной тишины и безопасности".
В деревне необходимы школы, библиотеки, лекции, чтения. Это признают все. Но как за всем этим усмотришь, как предупредишь вездесущую и многообразную крамолу, которая заползает даже в землеустроительные учреждения. Проще - не допускать ничего. Крайне настоятельно, необходимо поднятие производительных сил населения, образование сельскохозяйственное, техническое, художественно-ремесленное, организация мелкого кредита. Но как все это осуществить, когда для всего необходимы те же работники-интеллигенты, а их "неблагонадежность", их несочувствие существующей политике распространены почти поголовно. И вот даже культурные земские учреждения гибнуть под напором своеобразных преследований: закрываются агрономические, ветеринарные и санитарные организации, книжные склады, библиотеки, музеи; прекращаются ссуды и субсидии школам, особенно частным; изгоняются, как вредоносная зараза, культурные работники третьего элемента; широкими ассигновками заполняются новые графы земских смет, возникают расходы на земских стражников, на поощрение доносов, на оплату общественной ссылки "порочных" элементов пробуждающейся деревни. Идет настоящая охота на "крамольников", гонение на интеллигенцию, на слово, на мысль, на убеждения!
Сугубый трагизм заключается именно в том, что все это продраивается во имя государственности в то время, как государство страдает от разрушения культуры, дичает в вечной политической травле одних другими. Мстительность или неразумие идет до конца, борьба с интеллигенцией обостряется еще сильнее, над побежденными продолжаются новые воздействия и при массовом запустении культурных учреждений нарастает массовая безработица интеллигентных тружеников. Можно быть стойким и убежденным поборником просвещения, пытаться провести его в жизнь, но как можно ждать успеха там, где единения между властью и народом нет, где работники могут трудиться на культурной ниве не за совесть, а только за страх, ибо совесть не насаждается чрезвычайными полномочиями.
И в настоящее время, как в недавнее прошлое - во время знаменитого доклада Страннолюбского , Россия до сих пор продолжаешь оставаться между культурным Западом и возродившимся Востоком "огромным пятном невежества". Можно быть честным и мирным гражданином, можно страдать и мучиться болью своей родины, можно страстно желать ее обновления, могущества и развития, можно все силы души жаждать положить на культурную работу во имя блага своей отчизны и своего родного народа, но... достаточно простого усмотрения, личной неприязни, местных сплетен, добровольческой клеветы охранников или перепуганных собственников, - и уже погибли намерения, никакая культурная работа человеку становится невозможной, и нет сил одолеть неведомое, незнаемое, неустранимое и бесформенное, что плетется вслед за человеком, отравляет его жизнь, гасит и озлобляет душу и умерщвляет силы. Даже самые мысли о культурных начинаниях ликующему стану "победителей" и их наемным писакам кажутся новой революционной интригой, новым подвохом, который будто бы разгадан охранителями. Гибнут культурные работники, отстраняемые от работы, и гибнет родина без культурных учреждений. Обоюдная убыль, обоюдная мука и обоюдное горе.
Антагонизм между властью и народом не взрастит просвещения, ибо оно заподозрено в самом корне. Никакой чисткой, никакими реформами ежовых рукавиц не спасешь от гибели Щедринскую "академию де-съянс", ибо всегда возможен грозный и самый откровенный вопрос, "а съянсы-то зачем?" И ответа искреннего быть не может, ибо "съянсам" необходима, как сама жизнь, свобода труда и свобода тружеников, необходима иная политическая атмосфера. А этих-то элементарных условий и не может дать кризис обоюдного недоверия, обоюдной тайной или явной враждебности.
Грустнее всего именно то, что все это уже было, было подолгу испытано, неукоснительно применено и признано в свое время негодным и сдано в архив. И со странной живучестью, со странной забывчивостью вновь воскрешаются прежние методы вразумления и попечения культуры. Каких только, казалось бы, не было применено, например, к университетам скорпионов и "предохранительных связок". Кому не памятны хотя бы не очень давние времена введения нового университетского устава, знаменитая Брызгаловская история в Московском университете 1887 г., прокатившаяся крупнейшими беспорядками чуть не во всех высших учебных заведениях . А ведь то было время, когда даже за отсутствующую пуговицу на форменной одежде, за позабытую шпагу, за неснятую в раздевальне фуражку студенты попадали в карцер, а много-кратные ослушники лишались стипендий и чуть не выключались из заведения, когда шпионство свило себе прочное и грязное гнездо среди учащейся молодежи, насаждаемое своеобразной инспекторской системой. И тем не менее, в результате - крупнейшие беспорядки.
Пережил университет и отдачу студентов в солдаты, и полное игнорирование коллегии профессоров, и назначение "фельдфебелей в Вольтеры".
Все, все это было в недавней истории нашей многострадальной школы, и все это в свое время было взвешено, обсуждено и отвергнуто.
Отвергнуто не крамольниками, не свободными преподавателями, а самими вдохновителями этих методов, запечатлено их собственной трагической судьбой.
И все это вновь начинает возрождаться, все вновь возбуждает какие-то несбыточные надежды, привлекает чьи-то симпатии. А между тем единственно последовательное, но в то же время - увы! - и невозможное даже для Союза русского народа, - решение, было бы только одно радикальное и полное закрытие высших учебных заведений, и давний совет, "чтоб в корне зло пресечь, забрать бы книги все - да сжечь!" Ибо, в самом деле, зачем же "съянсы", когда применение и старых методов неизбежно даст старые же результаты, да и не может дать ничего другого, ибо высшее образование и фельдфебель, благо науки и политический надзор с воздействием педелей и инспекторов, ищущее света и знания юношество и дисциплина полицейской казармы несовместимы, как день и ночь, как холод и зной.
И трагедия автономного университета в несвободной стране будет единой трагедией чуждых друг другу начал, вечного дисгармоничного колебания "меж двух властей", меж двух несоединимых систем свободы науки и боязни ее влияния. А наша средняя школа! Каких только мрачных дней она не пережила и сколько раз была она объявлена несостоятельной, не достигшей цели. Даже простейшие "аттестаты зрелости" Д. Толстого не уберегли юношество от тлетворной заразы и не сделали его подготовленным к дальнейшему образованию.
А в то же время ее строители и главнейшие руководители положили все на алтарь господствующих теорий служения старому строю и все принесли в жертву охранительной политике.
Даже цельный и безгранично настойчивый, мертвящий дух покойного Победоносцева не мог спасти духовные средние учебные заведения от заразы, и целый ряд их в недавнее время пережил тяжкие настроения в беспорядки. А военные учебные заведения? Что дали они нам в минувшую войну, когда все жаловались на отсталость и неподготовленность офицерства. Даже технические познания не смогли произрасти на ниве голой дисциплины и умаления наук.
И все это было, все, все было и вновь пытается восприять жизнь, и вновь стремится получить право гражданства и одобрения! Бесконечная периодическая трагедия русской культуры и старой русской бюрократической государственности! Ни первая пока не может победить, ни вторая не желает отойти в прошлое.
Ни первая неистребима, как сама жизнь стомиллионного народа, ни вторая еще неумолима в своих традициях и неизменна в своей основе.
На грани двух эпох, в переходное смутное время, в период обостренной борьбы и междоусобицы, в многовековом споре, возникшая на останках двух первых Дум, сумеет ли новая Дума найти гармоничное сочетание, сделать новый шаг к неизбежному этапу будущего развития государства? Суждено ли ей все время плыть по течению, или сделать серьезные культурные завоевания? Останутся ли по-прежнему наивными или лицемерными уверения в необходимости просвещения со стороны тех, кому ведать сие надлежит, или грозная необходимость культурного раз-вития отсталой страны, или долг совести народных представителей и даже простое требование самосохранения государства среди сильных и просвещенных соперников побудит к новым попыткам найти общую почву для культурной работы, заставит снова заговорить о необходимости доверия к общественным силам? Кто отгадает в тумане будущего?
Думские дни 25-29 января [1908 г.] подымают и другой тяжелый вопрос: сумеет ли Дума возвыситься до действительно патриотической позиции в великом деле обеспечения обороны родины от внешних врагов? В вопросе, в котором русская Дума должна была бы стать, как один человек, думское большинство первое сознательно всколыхнуло междупартийные счеты и не выставило на трибуне ничего, кроме грубой демонстрации зоологического "нутра" или прикровенных увертливо-злобных и елейно мстительных речей.
Пока же все эти кардинальнейшие вопросы предстоящей деятельности новой Думы остаются открытыми вопросами. Минувший период ее деятельности ничего не дал для их разрешения. Старые, старые мысли невольно приходят в голову и упорно требуют ответа от новой Думы.
Угрюмые, хмурые, привычные мысли, бесконечные, как безграничная равнина родной страны, невеселые, как знакомые, родные картины, скоро ли они получат свой разъясняющий конец?
Мы знаем, мы твердо знаем, что конечный итог будет за новым государственным строем и иным народным представительством, что будущее колоссального государства, талантливейшего народа, не может быть унылым, что величие его духа приобщится к великой сокровищнице мировой культуры, и никакие силы земные не в состоянии этому воспрепятствовать.
Мы убеждены, что общественная самодеятельность и упорная настойчивость в вечно-разрушаемой культурной работе в конечном результате победят, и, быть может, даже грядущее торжество русской культуры и русского конституционного строя уже не за горами. Мы можем смело повторить красивые и глубоко верные слова предстателя второй Государственной Думы, что народное представительство могуче и, раз вызванное к жизни, оно умереть не может, но... тем трагичнее попытки реставрации, тем тяжелее продолжающаяся коллизия и раз-рушение родной культуры, тем отвратительнее партийная нетерпимость и злоба.
Затянувшаяся болезнь дает рецидивы, осложнения и угрожает все новым и новым частям государственного организма. Какое место в ее лечении займет новая Дума?
Она еще сочувствует применению medicamenta heroica из старой лаборатории, она легко поддается внушениям доморощенных целителей. Она даже благоволит к их собственным экспериментам малой хирургии по прежним методам очистительных кровопусканий, она видимо тяготеет к симптоматическому и паллиативному врачеванию.
И, быть может, самое высшее ее искусство не превзойдет степени приглашенного консультанта, а ее роль и главная задача сведется к тому, чтобы протянуть свое существование до лучших дней в течение всего срока ее полномочий. И гордое заявление одного депутата-октябриста в избирательном собрании "мы не отдадим конституции!", может быть, сведется к более умеренному - "мы протянем третью Думу до новых выборов". При этом настоящее большинство окажется роковым образом наиболее разошедшимся с народом, наиболее скомпрометированным. Тяжкая роль Думы "на запятках", Думы политической слабости и безвременья, она может стать и могильщиком ее собственного большинства!
А в течение этих лет слово все же останется за общественной самодеятельностью и культурной, организационной работой.

Материал предоставлен -
канд. истор. наук, Макаров В. В.