Господа члены Гос. Думы! Объяснения министра народного просвещения касаются вопроса, который широко взволновал русское общество. Ответ его, я думаю, взволнует это общество не менее. Я должен сознаться, я с глубоким волнением следил за его речью и с трудом сдерживал выражение того впечатления, которое на меня эта речь производила. Холодным, бесстрастным тоном, с легкой иронией шутника, министр говорил о явлении, захватывающем, господа, вас всех, как отцов своих детей; он говорил этим тоном о явлении, которое до глубины пронизало всех чувством ужаса перед тем, что творится, и что творят с нашей школой, с нашими детьми. Для вас, ведь, для вас родителей, к какой бы партии вы ни принадлежали, для вас, надеюсь, близки ваши дети, и, быть может, незнание близких к себе детей диктовало такой равнодушный, устало-презрительный тон министру народного просвещения. Так не говорят отцы. Но попробуемте и мы разобраться в этом огромном, сложном, ответственном вопросе, попробуем напрячь нашу волю, разобраться в нем спокойно, насколько вообще возможно спокойно относиться к судьбам близких и дорогих нам лиц. Перед вами министра народного просвещения выступил с ответом на вопрос ваш об арестах массы учащихся в средних учебных заведениях С.-Петербурга. Странное дело. Это выступление дало необыкновенно ясное и удивительно яркое подтверждение того, что у нас давным-давно на месте министра народного просвещения – агент Министерства внутренних дел: он вам повествовал обо всем, а больше всего о том, как революция захлестывает среднюю школу. История русской школы, господа, история глубоко поучительная, – и когда здесь раздавался в некоторых местах иронической речи министра смех, смех с правых скамей, мне хотелось сказать: «Чему смеетесь? Над собой смеетесь», смеетесь над своими детьми, смеетесь над положением русского государства, в котором не может быть до сих пор спокойного образования детей!

История этой школы должна, господа, привести всех вас, как бы вы ни думали о судьбах русского государства, к заключению о том, кто истинные, кто настоящие, кто подлинные виновники переживаемых ею тяжелых нестроений. Ведь у нас, несомненно, по отношению к целому ряду школ действуют еще статьи устава гимназий 1828 г., начала блаженной памяти Николаевской эпохи, гимназии Уварова; уставы 1864 г. лежат в основании наших школ, эпохи [Д.А.] Толстого и [И.Д.] Делянова. Вы помните, господа, вы, которые были в Третьей Думе, вероятно, не забыли эту длинную и мучительную историю, которую с таким удивительным мастерством и объективностью рассказал член крайней правой фракции гр. [А.А.] Бобринский, нынешний член Гос. Совета. Я рекомендую всем эту удивительно глубокую и беспристрастную речь. Он рассказал вам о том, как после длинного периода началась подготовка реформы средней школы, как издал [Н.П.] Боголепов знаменитый свой циркуляр. Министр смеялся здесь перед вами над детьми, которые писали о нестроениях в средней школе, он уверял вас, что нет розни между школой и обществом, между обществом и государством; он говорил вам истины, в которые едва ли и сам он верит. А позвольте вам напомнить, что писал задолго до этого министр народного просвещения Боголепов. 8 июля 1899 г. он говорил, что среди педагогов и родителей указывается на отчужденность от семьи, бюрократически характер школы, вносящей сухой формализм и мертвенность в живое педагогическое дело, ставящей в ложные взаимоотношения преподавателей и учеников; он говорил, что «хотя эти жалобы, быть может, и преувеличены, но я не могу не признать в этих жалобах известной доли справедливости». Это было в 1899 г. Созвана была комиссия, не помню, которая по счету, были изданы восемь томов монументальных трудов этой комиссии о необходимости реформы средней школы, а затем, господа, трагическая смерть этого несчастного министра запечатлела собой его признание. Ужасом повеяло именно тогда от нестроения школы, которая доводит и доходит до таких положений.

А затем, господа, началась чрезвычайно интересная и чрезвычайно серьезная страница истории средней школы. Вы помните, что вскоре после того, как погиб так ужасно, так трагически для государства, для школы, для семьи, для всех, кого хотите, Боголепов, был издан особый документ, и уже не учащиеся – которые в своих наивных, детских журналах писали признания, что не может быть свободной школы в том положении, как она есть, и не заявления родителей, – к которым так легкомысленно и иронически относится г-н Кассо, и даже не заявления комитетов, педагогов, съездов, общества, печати, а этот документ – Высочайший рескрипт на имя члена Гос. Совета генерал-лейтенанта [П.С.] Ванновского свидетельствовал о нестроении школы. Г-н Кассо уверял, что нет розни между школой и семьей, что нет розни между школой и государством, а Государь в 1901 г. писал члену Гос. Совета Ванновскому в рескрипте следующее: «Правильное устройство народного образования составляло всегда одну из главных забот русских Государей, твердо, но постепенно стремившихся к его усовершенствованию, в соответствии с основными началами русской жизни и потребностями времени. Опыт последних лет указал, однако, на столь существенные недостатки нашего учебного строя, что Я признаю благовременным безотлагательно приступить к его коренному переустройству и исправлению. Высоко ценя вашу государственную опытность и просвещенный ум, Я избрал вас в сотрудники Себе в деле обновления и устройства русской школы и, призывая вас на особо важную ныне должность министра народного просвещения, твердо уверен, что вы строго и неуклонно будете идти к намеченной Мною цели. Да благословит вас Бог, – продолжает рескрипт, – на Наши труды; да помогут Нам в них родители и семья, ближайшим образом обязанные пещись о своих детях, и тогда скоро наступит время, когда Я и со Мною весь народ будем с гордостью и утешением видеть в молодом поколении твердую и верную надежду отечества и стойкую опору его в будущем».
Так, господа, писал Государь в 1901 г., а, знаете, что потом случилось? Потом начался странный, поразительный процесс: перемена министров народного просвещения; один следовал за другим, как в калейдоскопе: после Ванновскаго Зенгер, Глазов, Толстой, Кауфман, Шварц и, наконец, на кинематографической пленке русской государственности появился министр Кассо. Уже большой промежуток времени стоит он на экране, перемены не предвидится, и поэтому позвольте мне перейти к тому, что же этот министр сделал во исполнение Высочайших слов, сказанных еще в 1901 г. тогдашнему министру. Он очень хорошо помнит ученические записи взбаламученного периода 1905 г., он цитировал, не без успеха перед вами, революционные выкрики, общие тогда всем слоям русского общества; он мог бы, вероятно, вспомнить и свое собственное поведение в тот период, которое не совсем соответствовало тому, что он делает теперь, но не в этом дело, – лучше бы он вспомнил о Высочайшем рескрипте, в котором приказано было немедленно реформировать среднюю школу.
Приказ остался неисполненным, Реформы и доныне нет, и министр народного просвещения Кассо сделал в этой реформе единственный ответственный и серьезный шаг: он взял назад из Третьей Гос. Думы внесенный проект реформы, и доныне перед вами его нет. Итак, русская школа, застывшая в своих неподвижных формах, притиснутая циркулярами и распоряжениями министерства, взятая под опеку, эта русская школа и до сих пор не имеет надежды на реформы, которые предвидел Высочайшей рескрипт, который признал эти реформы настоятельной нуждой русского государства.

Когда вы рассматриваете деятельность министра народного просвещения Кассо с того времени, как он принял в свои руки вверенную ему власть, вас поражает целый ряд мероприятий этого энергичного министра. Вы должны будете невольно остановиться на них, потому что они охарактеризуют вам всю ту атмосферу, которая создавалась и в обществе, и в школе, и в широких слоях населения под влиянием деятельности именно этого министра. Кн. Евгений Трубецкой дал довольно резкую характеристику русского министра народного просвещения: это человек, говорил он, который «хуже своего предшественника». Я не знаю, сможет ли хоть кто-нибудь после министра Кассо оправдать эту трудную репутацию. (Рукоплескания слева; Ветчинин: слабо!).
И это, господа, не мое мнение. Я должен вам сказать, что Третья Гос. Дума, Дума, которой благонамеренность еще недавно была засвидетельствована председательским замечанием оратору крайней левой, Дума, память о которой дорога собравшемуся здесь большинству, Третья Гос. Дума не раз рассуждала о деятельности министра народного просвещения Кассо, – на его долю выпала честь привлечь наибольшее ее внимание. Ему принадлежат, по крайней мере, девять запросов, внесенных Третьей Гос. Думой. Господа, Третья Гос. Дума опробована не только нашим председателем, она опробована и самим министром. Передо мною издание «Россия под скипетром Романовых»; издание касается предстоящего юбилея [династии Романовых], издание, рекомендованное для училищ и школ, разослано в школы для ознакомления учеников. Со стр. 315 этого издания я позволю себе привести целиком цитату для того, чтобы вы поняли, как характеризуется Третья Гос. Дума в этом высоко официальном документе, для того, чтобы показать, что и сам министр Третью Думу расценивает, по-видимому, так же, – иначе едва ли эта книга рекомендовалась бы. Книга подробно и иногда объективно излагает много обстоятельств русской истории и, в конце концов, переходит к созданию законодательных учреждений. «Гос. Дума первого созыва, – пишет неизвестный мне автор, – начавши свои занятия в апреле 1906 г, вместо того, чтобы сосредоточиться на обсуждении крайне нужных для России законов, стала проявлять попытки вмешательства в дела управления, ведению ее не предоставленные и предъявлять требования, имевшие главной целью поддержание смуты в стране. В виду этого последовало распоряжение о ее роспуске и о производстве новых выборов. Гос. Дума второго созыва оказалась не лучше первой, пришлось и ее распустить. Затем, в виду выяснившейся необходимости, Высочайшим манифестом 3 июня 1907 г. было возвещено о необходимых изменениях в правилах избрания членов Гос. Думы. Гос. Дума Третьего созыва оказалась, в большинстве ее членов, сознающей свой долг перед Государем и родиной и своей работой, по мере сил и знаний, содействовала обновлению и улучшению многих сторон государственной жизни. Дума проработала все пять лет, назначенный для нее законом срок существования». Итак, Третья Дума получила высоко официозный патент на благонадежность и плодотворность ее работы. Позвольте же обратиться теперь к тому, как относилась Третья Гос. Дума к деятельности министра народного просвещения. Девять запросов... Эти запросы начались через несколько месяцев после того, как появился министр у власти. Это запрос относительно насилий над учащимися в высших учебных заведениях; относительно действий одесской администрации в Новороссийском университете по поводу убийства студента крайними организациями при попустительстве властей; относительно действий самого министра, превратившего Московский университет в «груду развалин»; это запрос по поводу высших учебных заведений и его циркуляра по этому поводу; это запрос о нарушении правил 27 августа 1905 г.; это запрос об исключении с высших медицинских курсов всех слушательниц поголовно; это запрос об увольнении учащихся в учебных заведениях и нарушении Высочайшего повеления о Томском технологическом институте; это запрос о циркуляре о родительских комитетах; это запрос о запрещении, с нарушением существующего закона, приват-доцентам чтения параллельных курсов и т.д. Я не буду останавливать ваше внимание на всех этих запросах, но позволю себе привести только постановление, два постановления Гос. Думы Третьего созыва и ее отношение к деятельности министра. Гос. Дума в конце своей работы, объединив обсуждение всей массы запросов о жизни высших учебных заведений, приняла 10 мая 1912 г. следующую формулу перехода к очередным делам: «Гос. Дума находит мероприятия, принятые правительством в период 1910–1911 гг. для подавления беспорядков незакономерными, а объяснения министра народного просвещения неудовлетворительными и ожидает от правительства внесения в законодательные учреждения законопроектов, необходимых для устроения академической жизни».

Законопроекты еще не внесены, а уже предъявлен вопрос, новый вопрос министру народного просвещения. (Новицкий: большинством пяти голосов). Да, но пятью голосами прошел и законопроект о разрушении общины, – вы, может быть, тоже это вспомните, дело не в большинстве (Рукоплескания слева) – и тем не менее он стал законом обязательным для российских граждан. Затем было высказано отношение Гос. Думы к родительским комитетам. Было высказано пожелание в марте 1910 г., – правда, если не ошибаюсь, тогда министр не был еще у власти, – но это пожелание было сообщено ведомствам, и они на него должны были давать ответ осенью 1910 г., когда министр уже был у власти.
В марте 1910 г. по смете Министерства народного просвещения было принято следующее пожелание: «О целесообразном развитии деятельности родительских комитетов, собраний как лучшего средства сближения семьи и школы». Министр ответил на это пожелание Гос. Думы известным своим циркуляром, речь о котором впереди. Итак, Третья Гос. Дума не жаловала министра: действия его признала незаконными, а объяснения неудовлетворительными, относительно же родительских комитетов требовала прямо противоположное тому, что он сделал.

Когда вы пожелаете узнать, кого не касалась деятельность министра народного просвещения, то вы, прямо можно сказать, становитесь в тупик. Высшая школа испытала его воздействия широко. Появились новые типы профессоров-плагиаторов, появились новые типы ученых-наставников: например, в Московском университете на кафедре, где когда-то читали знаменитые [А.Г.] Столетов и Лебедев, отставной земский начальник читает физику по [К.Д.] Краевичу. (Рукоплескания слева). Новый период русского просвещения оставил в высшей школе самое ужасное, самое тяжелое впечатление. Учащиеся были широко исключаемы без суда и следствия; спутаны даже фамилии, не разобрались ни в чем, лишь бы поскорее освободить школы от массы посетителей. А дальше настала очередь и дальнейших организаций. Вы помните, господа, предание суду ныне покойного ректора [Е.В.] Пассека в Юрьеве, но мы еще ждем предания суду ректора [С.В.] Левашова в Одессе. (Рукоплескания слева).

Два права воцарились в университете. Ни в одном из университетов не было дозволено академическим организациям убивать других. В Одессе это произошло. История, однако, осталась нераскрытой и бедный студент Иглицкий до сих пор еще русским законом не отомщен. Затем, господа, дошла очередь, – раз уж браться, то браться, – и до родителей. Здесь министр народного просвещения Кассо говорил вам, с каким равнодушием относятся родители к своим правам; он вам цитировал цифры, сколько лиц явилось на родительские комитеты. Он только забыл вам сказать содержание его циркуляра. Этот циркуляр 23 июня 1911 г. установил для родительских комитетов кворум в 2/3 родителей. Я не знаю, собирается ли в минуты самые ответственные для русской государственности, собирается ли такой кворум в Совете министров, но я наверно знаю, что для Гос. Думы обязателен кворум в 1/3. Вы можете для всего русского государства, обсуждая вопрос первостепенной важности, иметь 1/3 только своих сочленов, но для родительских комитетов министр нашел необходимым удвоить кворум, а затем, – о чем он сам забыл сказать, – установить срок 15 сентября. Вы знаете, господа, что большинство родителей во многих городах, а в других, если не большинство, то значительная часть, к 15 сентября еще не приезжают в города; вы знаете, что масса родителей живут в уезде и, отдавая своих детей в губернские учреждения, не имеют возможности являться на те или иные заседания; вы хорошо знаете условия нашей русской действительности. Не знал их, или не хотел их знать министр народного просвещения, который говорил, что вызывал к жизни усиленное участие родителей. Но на самом деле почти ни одно ходатайство из бесконечного множества подававшихся с мест не было удовлетворено, чтобы было разрешено третично вновь собрать родителей и выбрать комитет. Вы знаете, с каким трудом и напряжением воли и потери времени сопровождались для многих родителей эти попытки собрать комитеты, и вы знаете, к чему это привело. Разгромлены родительские комитеты, – взялись за педагогов. Циркуляр за циркуляром, совет за советом; вот это свободное единение педагогов и семьи, все это было отброшено, не знаю, в угоду чему.

Вы скажете, что это пристрастное заявление оратора оппозиции. Нет, господа, перед нами сборник статей по вопросу школьного образования на Западе и в России, принадлежащий перу только что уволенного гр. [А.А.] Мусина-Пушкина, попечителя Петербургского учебного округа. Гр. Мусин-Пушкин имел хорошую привычку ездить за границу и смотреть, как поставлено там дело народного образования, имел привычку заносить свои впечатления на бумагу и печатать. Не знаю, знакомы ли вы с его трудами, но я позволю себе процитировать вам оттуда несколько строк: «Надо самому побывать в Германии, – пишет граф, – и вращаться там в педагогической среде, чтобы видеть и убедиться, насколько там высоко стоит в общественном мнении директор гимназии или реального училища, каким он пользуется авторитетом. Между тем каждый из нас, к сожалению, слишком хорошо знает, насколько существующая у нас система надзора за учениками вне стен заведения, возлагаемая на помощников классных наставников, зачастую совершенно не достигает цели и в значительной мере, как выражено в журнале ученого комитета, дискредитирует звание воспитателя в глазах учащихся, чем и подрывает воспитательное значение школы». Он дальше говорит вам о том, что именно у нас настолько серьезно отчуждена школа от семьи, что требуется реорганизация. «Педагогическое дело, дело прежде всего живое, оно требует постоянного улучшения и непосредственного наблюдения за впечатлительной, крайне подвижной детской натурой. Формальное, сухое, рутинное отношение губит его». Так говорит бывший попечитель Петербургского округа, лицо официальное, близко знакомое с этим делом.

А что же происходит у нас на самом деле? В тех иногда трогательных, иногда наивных, иногда чересчур юных заявлениях, возражениях, протестах, которыми наполнены ученические журналы одной из петербургских гимназий, кстати сказать, учреждения казенного, правительственного, вы иногда находите интересные вещи в этом отношении. Вы помните из-за чего загорелся сыр-бор, вы помните, какое страшное впечатление на учеников произвело самоубийство Коли Сергеева во Введенской гимназии в С.-Петербурге, вы помните, что из этого произошло? А что этому, господа, предшествовало? Назначение педагога-сыщика, который систематически стал обижать и оскорблять воспитанников подозрениями, сыском, шпионством, доносами. Вы можете так или иначе относиться отрицательно к этим школьным организациям, вы можете как вам угодно думать по поводу допустимости или недопустимости того, что есть; надеюсь однако, никто из вас не будет защищать шпионства и сыска в средней школе, творимых руками педагогов. (Голос слева: они будут защищать).
А между тем, господа, среди этих документов, среди наивных карикатур попадаются и карикатуры, специально направленные по адресу одного педагога. Там говорится, – это очень интересная цитата, быть может, для некоторых она будет сугубо интересна, она случайно касается здесь присутствующего члена Думы – «педагога – пушистый хвост». «Педагог – пушистый хвост – Нижегородский губернатор [А.Н.] Хвостов обмолвился несколько дней тому назад фразой», – ученики следят, очевидно, и за вами (смех справа), – обмолвился фразой: «Управлять губернией не трудно, нужно только хорошо организовать сыск. Остерегайтесь, товарищи. Управлять гимназией не трудно, когда есть пушистый хвост». (Слева смех, рукоплескания и голоса: браво!).

Вот, господа, что предшествовало, вот какая атмосфера создается в средней школе. Господа, ведь там учатся наши дети, вы понимаете, как обязаны мы следить даже за этими наивными проявлениями молодой, быть может, незрелой их мысли; вы понимаете, как вы сугубо обязаны учитывать все то, что они думают, все то, что они чувствуют, как мы обязаны и перед своей совестью и пред государством правильно отнестись к этим нашим будущим гражданам. Вы понимаете, что в этом переходном периоде вызревает судьба дальнейшего поколения и что судьба этого поколения не безразлична всему государству. Вы понимаете, что в это наиболее смутное тяжелое время, когда вы, родители, когда общество, когда даже власть наиболее чутко и тонко обязаны относиться к проявлениям детской души, что же мы видим на самом деле? Педагоги дискредитированы, вновь загнаны в те чеховские футляры, из которых им случайно дали выглянуть после 1906 г., они дискредитированы в глазах учащихся; вновь воцарилась та старая Толстовско-Деляновская система, даже с циркуляром о древних языках, которая, вы сами знаете, к чему уже привела. Предшественник нынешнего министра внутренних дел обмолвился исторической фразой: «Так было, так будет».

Нынешний министр народного просвещения поучал вас, что в прошлом нередко заложены задатки будущего; в прошлом русской школы, в прошлом Деляновско-Толстовском, это то, что вновь возвращалось еще в более извращенном виде. Что же не учится министр народного просвещения на этом прошлом, почему он там не ищет для себя уроков, чем кончилось это прошлое, к какой катастрофе русского государства оно привело, почему он там не ищет для себя уроков, он, который с легким сердцем бросал пред вами развязные мысли о том, как существует в Российском государстве единение семьи и школы. Где видел он это единение, в каком месте он его наблюдал, уж не в своем ли кабинете?

Дальше господа, уничтожена высшая школа, разогнаны учащиеся в ней, уничтожены родительские организации, дискредитированы педагоги – начинается поход против частной школы. Туда ушли педагоги, которые не могут выносить официального режима, туда ушли дети, родители которых не могут мириться с искалечиванием жизни и здоровья их детей. Министр идет и туда и там он заявляет: новый циркуляр 31 декабря прошлого года... виноват, это циркуляр не министра, это циркуляр попечителя учебного округа, но министром до сих пор не отмененный, – и там он заявляет: вы обязаны во всем следовать велениям для казенных школ, в баллах, в отметках, в продолжительности 55-ти минутного урока, во всем, господа, даже для вывески прописывает особые правила. Вы думаете, он уже всех захватил, – нет, вы ошибаетесь, есть еще экстерны; они не в частной школе, и не в казенной. И за ними идет министр и им готовит определенное, сдерживающее решение, отбрасывающее десятки молодых людей от возможности получить образование. Русское государство боится образованных людей; побольше рогаток, – говорит министр народного просвещения, – я не могу допустить целых категорий экстернов. Казалось бы – всё?
Нет, он идет, господа, странным образом в Академию Наук; пользуясь случайно вновь прошедшим законом, расширяющим ее материальные средства и штат, он объявляет одним мановением руки, одним письмом вне штатов всех академиков Российской империи, Императорской Академии. Вы думаете всё?
Напрасно: он идет к земцам и особым циркуляром 9 июня 1912 г. отбирает у них народные библиотеки, вызывая против себя дружный протест почти всех земств Российской империи, которые постановляют обжаловать его действия в Сенат, – закрыть библиотеки, имущество отобрать из школ, прекратить деятельность библиотек и т.д., понимаете, до чего доходит министр народного просвещения (смех слева).

Мне, господа, думается, что в том, что мы наблюдаем, в этой попытке министра во что бы то ни стало опередить и даже доказать бесполезность существования Министерства внутренних дел, в этой попытке есть что-то трагическое. Он с невероятным упорством воли, сознавая, что он один против русского общества, сознавая, что за ним поддержки почти нет или чрезвычайно мало, он один борется с революций. И не зададите ли вы себе, господа, вопроса: что же это такое за неистребимая революция и где, в какой стране, революция проникает в среднюю школу, и кто революционер? Я очень хотел бы помочь, я знаю, что эта помощь будет совершенно напрасна, министру народного просвещения, поймать революцию, поймать главного революционера; он должен понять, что тот, кто бунтует массы населения, кто сеет недовольство и смуту и в маленьких, и в средних, и в старших возрастах, кто раздражает лояльные и очень умеренные земства всей России, кто даже Академию Наук и университет разрушает во имя [сокрушения] революции, – он должен понять, что он, борясь с революцией и напрягая все свои силы, гонится за своей собственной тенью; он главный революционер (Бурные рукоплескания слева), который в спокойную русскую жизнь вносит такой невероятный процент раздражения и даже, господа, ненависти. Вы ведь понимаете, что все то, что он делает, не может вызвать добрых чувств. Вы понимаете, что земства, родительские комитеты, педагоги, учащиеся, студенты, профессора, что ведь все это живой материал, ведь это организм империи. И что же он делает? Какое количество злобы, раздражения, крайних пределов нетерпимости выбрасывает он в страну. Что это как не революционная, самая яркая, самая ужасающая работа. И я, господа, думаю, что то, что мы видим сейчас перед нами, – это является примером удивительного ослепления власти, ее холодный, я бы сказал, полупрезрительный тон, ее борьба с революцией, быть может для того только, чтобы иметь эту борьбу щитом, а на самом деле это лишь подрывание действительного порядка в обществе, на самом деле это вызывает протесты глубоко возмущенных людей и взрослых, и детей.
Вы что же думаете: эти 34 несчастных мальчиков и девочек, задержанных 9 декабря прошлого года, не имеют родителей среди крайних правых? Есть, господа, там дети и ваших товарищей, есть они там, и если вы, отцы, которые думаете вдумчиво отнестись к судьбе своего ребенка, вы обязаны поставить перед собою этот основной, этот коренной, этот страшный вопрос русской государственности: отчего у нас имеется революция в средней школе?
Отчего возникают революционные элементы, почему дети толкаются на этот путь, почему они становятся опасными русской государственности, почему могучему русскому государству становятся опасными подростки в 14-15 лет, почему они идут на эту революционную пропаганду? Среди тех обильных документов, которые я получил от массы лиц, заинтересованных в освещении этого вопроса, мое внимание особенно привлек один, и я, господа, не мог читать его без глубокого волнения, не мог читать потому, что это – истинно-человеческий документ, это письмо пятнадцатилетней девочки, которая в 7 часов утра возвратилась домой из участка, где ее держали, пока обыскивали квартиру ее родителей. Я не буду подробно цитировать большое, взволнованное письмо измученного подростка, будущей матери русских граждан, но, господа, на одно – на конец этого письма я позволю себе обратить ваше внимание, – оно заслуживает, с моей точки зрения, глубокого внимания, именно потому, что это всё могут пережить наши дети, которые попадут в школу и могут стать в такое же положение. «Только в 7 ч. утра, – пишет девочка, я была дома и тут среди родной обстановки я вдруг почувствовала, что смертельно устала и от жандармских допросов и от бесконечной ненависти к ним, грубым непонимающим нас, влезшим в душу с сапогами и истоптавшим ее». Господа, вы понимаете, что пережила... (Смех справа; голоса слева: стыдно; Половцев 1-й: сам написал!; шум).

Председатель (звонит). Покорнейше прошу не шуметь. (Половцев 1-й: мало ли пишут всякой дряни?). Покорнейше прошу не шуметь. Шингарёв. Вы понимаете, господа, что испытал этот несчастный ребенок. Разве русская государственность не могла существовать без того, чтобы девочку не задержали в участке до 7 ч. утра; разве необходимо было сделать все, что было сделано? Разве министр, который говорил, что не только в Петербурге, но и в Одессе, в Полтаве, в Пензе были обнаружены те же организации, разве не знал про это? Разве не всемогущ наш сыск? Зачем нужно было допустить это собрание, чтобы прийти туда и раскрыть перед обществом уловленную ученическую организацию? В этом глубокий трагизм, и оттого, что многие из вас, господа, не понимают этого, еще более жутко делается за русскую государственность, ибо надежда наша, ибо наша смена поколений, будущее России зависит от наших детей; не будет вас, прейдут ваши задачи, ваши настроения – останутся ваши дети, те самые дети, которые во многих случаях испытывают то, что я вам сказал, в которых родится ненависть к школе, которых сознательно или бессознательно толкают на открытое сопротивление существующему порядку. Почему? Да потому, что именно этот порядок таков, что сам вызывает все эти настроения, что он сам повинен в нем, во всех распоряжениях министра народного просвещения, во всем том, что он сделал за последнее время. Видели ли вы, господа, хоть раз от него хоть одно человеческое слово, любовное отношение к учащимся, простую доброту, вдумчивость, доверие хоть к кому-нибудь – к педагогу, родителям, профессорам?
Ведь ни к кому нет. Ведь не может же жить государство, просвещение, в котором заподозрено все, от начала до конца, в котором никакого выхода нет, в котором надежным элементом является только полиция и охрана. Господа, ведь это же извращение всякого государства, всякой государственности. Таким путем, ведь он же понимает, идти это дело не может. А что же он сделал? Реформа школы? Есть разве во всей кунсткамере его мероприятий хоть одна попытка улучшить, изменить, уничтожить причины, которые толкают школы на это положение? Ведь у вас министры не либералы, не радикалы, ведь ваши министры не принадлежат к оппозиционным группам. Но что же они делают? И при них, значит, нелегальные организации есть в школах, и у них они доходят до того, что во всех учебных заведениях всех округов и даже в Одесском, где подвизались такие деятели, столпы ура-патриотизма, даже там все это есть. Господа, где же надежда у министра, что правительство этого не допустит? Могущественный и широкий жест, но ведь он в полном противоречии с правдой. Оно не только не допустило, оно бессильно, бессильно даже перед учениками, бессильно даже перед юношами, подростками. Как же оно не допустит и когда оно прекратит? Были деятели и получше этого министра: что же, они сумели прекратить это? Да нет, коренной вопрос, который стоит перед вами, не тот, сможет ли министр справиться или не сможет, – он, очевидно, не смог справиться, ибо в его царствование в казенных учреждениях вдруг раскрылась вся эта организация, и он сам говорит: да, она существует очень давно. Я скажу: пока будут его порядки, она всегда будет существовать (Рукоплескания слева), и ничего он с ней не сделает. Господа, впечатление, произведенное от того, что было, удивительно однородно. Как это ни странно, я должен сказать, что то, что было, было предсказано моим товарищем по фракции. 16 апреля прошлого [1912] года, говоря здесь свою речь, П.Н. Милюков, между прочим, сказал: «Нас преследованием родительских комитетов за вредное направление не удивишь. Теперь полицейское наблюдение, руководимое Министерством народного просвещения, спустилось еще ниже. Теперь государственных преступников ищут не в среде родителей и педагогов, а среди детей; теперь вылавливают вредные мысли и преступные намерения в ученических журналах, и не только в ученических журналах, но и в дневниках, которые дети пишут для себя. Вы знаете, что за такой дневник уволен ученик Маликов». А вот уже теперь не Маликов, а 34 человека, через четыре месяца после того, как говорил П.Н. Милюков весною этого года, подверглись аресту. Не знаю, куда дальше пойдет министр. Быть может, он спустится для разыскания людей, потрясающих основы русского государства, в детские сады (голос слава: в воспитательные дома), в ясли и приюты; быть может, и до этого дойдет дело, но вы понимаете, что ужас этого положения именно и заключается в том, что неистребимо это настроение молодежи, эта отчужденность от государственной власти, и неистребимо в силу порядков, которые эта же власть устанавливает. Вы понимаете, господа, что в этом вопросе мы обсуждаем ведь не запрос, не «незакономерные действия власти», а вопрос, к ней предъявленный, целесообразность ее действий. Чему эта целесообразность соответствует? К чему ведет эта политика, что она вызывает и чем она может кончиться? Вы понимаете, что здесь идет речь, действительно, о будущем русского государства. Ведь если Государь Император в указе Ванновскому еще в 1901 г. писал, что дело может таким образом кончиться потрясением государства, что надо оберегать целость государства реформой средней школы, так вы понимаете, что это не шутка даже с той точки зрения; вы понимаете, что так говорим не только мы. Вот вам цитата из речи гр. Бобринского – он сидел [в этом зале] среди крайних правых из вас, но он был искренен в этом вопросе, в нем говорил отец. «В моих словах не будет вовсе никакой политики, – говорил он, – прошу вас, позабудьте, с какой скамьи я выступаю на эту кафедру. Пред вами отец, воспитывающий своих детей в средней школе, такой же отец, каких много здесь и в центре, и справа, и слева. Положение средней школы представляется в настоящее время хаосом, в котором разобраться представляет значительные усилия.
Министр внутренних дел [Д.С.] Сипягин еще говорил: недостаток ныне существующей у нас системы образования – это прежде всего, формализм – это самый серьезный недостаток нашей школы. С делами средней школы, как оно стоит теперь, мириться невозможно. На Министерстве народного просвещения лежит обязанность дать движение в этом застоявшемся деле». Мириться невозможно для гр. А.А. Бобринского, мириться невозможно крайне-правому по своим политическим убеждениям. Кому же возможно мириться, кто доволен средней школой, и где министр народного просвещения нашел то единение, о котором он говорил? Я даже не верю, господа, при всем моем отрицательном отношении к политике нашего правительства, что это есть политика объединенного кабинета, это, может быть, политика... отдельного кабинета, но такое безумство политикой объединенного кабинета быть не может, ибо для объединенного кабинета все-таки имеются в виду затруднения, опасности, взрыв народнаго недовольства, расшатывание внешней мощи государства. Для отдельного кабинета все это лишь праздные рассуждения, холодный философский ум министра Кассо все может игнорировать. Он может рассказывать вам о том, как школа и родители находятся в единении, как недовольство – лишь случайная комбинация голосов неведомо кого; он может шутить и смеяться над болью нашего сердца, он может шутить и смеяться над судьбой наших детей. Странно, господа, декларация правительства была, вы помните, 5 декабря. Здесь председатель Совета министров говорил об утверждении манифеста 17 октября, о его проведении. Вы помните, быть может, вступительные слова манифеста: «Благо Российского Государя, писал тогда Государь, неразрывно с благом народа и печаль народная – Его печаль; от волнений, ныне возникших, может явиться глубокое настроение народное, угроза целости и единству Державы Нашей».
А ведь средняя школа до этого манифеста была такова, как и ныне, ведь в ней ничто не улучшилось, если и не ухудшилось. Думал ли В.Н. Коковцов, предъявляя вам декларацию от объединенного кабинета, что через пять дней один из его министров устроит представление с арестами 34-х воспитанников? Думал ли он о том, что это есть исполнение манифеста 17 октября, где первым пунктом значится действительная неприкосновенность личности? Думал ли он, что эту неприкосновенность личности иллюстрируют на наших детях, на наших самых близких и дорогих нам юных подростках? Мало того, после этого, господа, была другая речь, нового русского министра, министра внутренних дел [Н.А.] Маклакова. Он тоже говорил о задачах русской власти, он тоже развивал свой взгляд на то, какова должна она была бы быть; он говорил уже после событий 9 декабря, он говорил, что цель у всех должна быть одна – «укрепление государственной власти, сильной, благожелательной и спокойной». «Сильная» власть, которая боится детей. «Благожелательная» власть, которая всю ночь несчастных подростков, в возрасте, начиная с 15-ти лет, продержала в участке. «Спокойная» власть, которая, начав это дело, уехала спокойно в отпуск (рукоплескания слева), предоставив родителям, воспитанникам, педагогам разбираться, как они знают, в создавшемся инциденте, предоставив им ждать? А вы понимаете, что такое ждать для измученных юношей, для взволнованных родителей, для массы общества, для возмущенных педагогов, что это значит ждать – ждать приезда министра народного просвещения?

Трудно господа, понять, трудно понять то, что у нас происходит, трудно понять, потому что кого вы ни возьмете, о чем вы ни подумаете в новое и старое время, вы не можете согласить того, что делается в средней школе с мыслями, с думами самых умеренных, но честных русских людей. Когда-то великий педагог Пирогов в 1860-е гг. писал, что детская душа – это Божий мир, это храм, куда надо войти с благоговением и прислушаться; он призывал родителей и педагогов войти туда и смотреть и сближаться с детьми, чутко, тонко, любовно относиться к ним, а ныне дети пишут вам, что русская государственность в эту душу, в этот светлый храм подрастающего поколения вошла с сапогами, со звоном жандармских шпор! Господа, я должен кончать, но я не могу себе представить, чтобы дело могло так продолжаться, я не могу себе представить, чтобы вы равнодушно отнеслись к тому положению, которое в настоящее время создалось в средней школе. Наши дети не только наша надежда, они надежда России, надежда отечества. Кромсать эту надежду, губить ее, приносить ее в жертву чиновничьей карьере или холодному циничному отношению, делать на этом эксперименты арестов, попытки свести счеты за проникновение политики в школу, – господа, это – невозможно. Вы отцы, вы граждане Российской Империи, вы обязаны здесь сказать: так было, но так не может быть, так не должно быть в России, если вам дорога ее судьба. (Бурные рукоплескания слева и на отдельных скамьях в центре; голоса: браво!).

Материал предоставлен -
канд. истор. наук, Макаров В. В.